‹‹   Головна





ЖУРНАЛ СЛІДСТВА


[Кирило-Мефодіївське товариство: У 3 т. — К.: Наук. думка. 1990. — Т. 3. — С. 325-384.]






№ 447

1847 p. березня 17 — червня 14. — ЖУРНАЛ СЛІДСТВА III ВІДДІЛЕННЯ В СПРАВІ КИРИЛО-МЕФОДІЇВСЬКОГО ТОВАРИСТВА


І. (березня 17 — квітня 24)

Тетрадь первая


Журнал действий III отделения С. е. и. в. канцелярии по делу колежского секретаря Николая Ивановича Гулака и Славянского общества 1.


1847 г. марта 17.

Было получено отношение г-на генерал-адъютанта Бибикова о доносе студента Киевского университета Петрова, что существует Славянское общество 2, стремящееся как к соединению всех славян, так и к учреждению в России республиканского правления.

Того же числа это отношение было доложено государю наследнику цесаревичу и получено повеление арестовать Гулака и осмотреть все его бумаги.


Марта 18

Обер-полицмейстер Кокошкин и генерал-лейтенант Дубельт арестовали Гулака и все его бумаги доставили в III отделение.

Того же 18 марта был Гулак допрошен генерал-лейтенантом Дубельтом, действительным статским советником Сагтынским и камергером Писаревым, который допущен к допросу по желанию генерал-адъютанта Бибикова потому, что по знанию местных соотношений он, Писарев, в этом деле может быть употреблен с пользою.

Гулак ни в чем не сознался, но уличен найденным у него в шкатулке кольцом с буквами: «св. Кирилл и Мефодий!» и другими бумагами.

Во время арестования Гулака он пошел в отхожее место, из предосторожности сопровождал его туда полицейский служитель, а частный пристав Юнкер приказал осмотреть нечистоты, в которых и найдена брошенная Гулаком рукопись, писанная его рукою.

Рукопись заключает в себе 109 параграфов разных демократических идей, направленных к уничтожению всякого рода властей, и воззвания к украинцам, великороссиянам и полякам.

Из доноса студента Петрова видно, что эту рукопись Гулак и товарищ его Навроцкий называли «Законом божиим».


Марта 19

Рассматривали все бумаги и письма Гулака, в коих найдено, что переписка в духе славянском была у него с бывшим учителем С.-Петербургской гимназии Кулишем, ныне находящимся за границей для изучения славянских наречий по поручению министерства народного просвещения, с бывшими студентами Киевского университета Белозерским и Марковичем, из коих первый служил в Полтаве и намерен был ехать за границу, а второй находится в Киеве, с Павлом Ашаниным, двоюродным братом Гулака, служащим в уланах Херсонского военного поселения.

В письме Белозерского упоминается, что он нашел в Полтаве несколько благородномыслящих 3, по его мнению, людей и встретился там с одним офицером из Образцового полка, сыном генерала, воспитывавшимся в Пажеском корпусе, который высказал, по его заключению, дельные мысли, и это единственный человек, от которого можно ожидать, что со временем переведет слова на дело. В том же письме Белозерского говорится о Кулише, что он составил христианские правила. Называет Шевченку гениальным человеком, способным угадывать потребности народа и целого века.

В письме Марковича выхваляется горячая любовь Гулака к родине и излагается обещание, что может вполне на него надеяться.

Ашанин пишет, что неужели он, Гулак, считает его способным сделаться когда-нибудь великим завоевателем или монархом?

Кроме сего, в письмах упоминаются имена: Навроцкого, о котором показывает и Петров, как на участника Гулака, Посяденко, Андрузского и Тулуба, по случаю ссоры Посяденки с Андрузским. Посяденко пишет, что на время удаляется от их христианского общества, но что дух его никогда от оного не удалится, ибо в самой глубине души положена мысль, никому еще не ведомая, и что прежде, нежели он увидел Костомарова, душа его уже принадлежала обществу, которого никто из них не знает.

После рассмотрения этих бумаг делались Гулаку снова допросы, но он остался при прежнем своем запирательстве.

Составлен доклад государю наследнику цесаревичу о дозволении послать за Навроцким и требовать сюда других лиц, кои окажутся к делу Гулака прикосновенными, но доклад сей не был представлен его императорскому высочеству.


Марта 20

Дубельт, Сахтынский и Писарев возобновили увещания и допросы, но безуспешно. Предписано по высочайшему повелению по эстафете генерал-адъютанту кн. Долгорукову арестовать Навроцкого и со всеми его бумагами доставить в С.-Петербург под присмотром самого благонадежного и верного чиновника. Переписана набело рукопись: «Закон божий». Получено отношение генерал-адъютанта Бибикова с подлинным показанием студента Петрова.


Марта 21

Деланы допросы Гулаку о тех лицах, которые упомянуты в его письмах, и разрешено генерал-адъютанту Бибикову осмотреть в Киеве бумаги Костомарова, Посяденко, Андрузского, Мар[к]овича, Тулуба и Шевченко, ежели сей последний возвратился в Киев, и ежели окажется в их бумагах что-либо подозрительное, то арестовать и доставить в С.-Петербург.

Министрам финансов и внутренних дел предложено сделать распоряжение о задержании помещика Савича на границе при возвращении его в Россию и доставлении его со всеми бумагами в С.-Петербург.

Послано к хозяйке, у которой жил Гулак, дворянке Плаксиной, узнать, не посещал ли Гулака и не спрашивал ли об нем кто-нибудь после его арестования. Дознано, что в квартире его никто не был, но доставлено в III отделение письмо на имя Гулака от управляющего имением его родителя (300 душ в Полтавской губ.) Антонова, в котором доносит о предметах хозяйственных.

Сделано распоряжение об отыскании Шевченко (художник С.-П[етербургской] академии), который, как из показаний Петрова видно, поехал в С-П[етер]бург с Гулаком, по показанию Гулака, остался в Черниговской губернии в Борзенском уезде.

Писано в министерство внутренних дел, когда и куда выдан заграничный паспорт помещику Савичу, и получен ответ, что паспорт ему выдан в октябре 1846 года в Германию, Италию, Швейцарию и Бельгию для излечения болезни, а также для хозяйственных и коммерческих надобностей.

Гулак, чувствующий потребность занятий, просил книг. Ему объявлено, что ежели он решится сделать искренние и откровенные показания, то всякое его желание будет исполняемо. Но несмотря на новые при этом случае убеждения, он по-прежнему объявил, что говорить запрещает ему совесть, поэтому в просьбе Гулака отказано.

Переписано набело первоначальное показание студента Петрова, доставленное генералом Траскиным к генерал-адъютанту Бибикову.


Марта 22

При развитии дела Гулака по справке оказалось, что в III отделении находится предупреждение г-на генерал-фельдмаршала кн. Варшавского о пребывании в Бреславле дворянина Московской губ. Чижова, который говорил нашему агенту, что поедет в Рим, а оттуда в Сербию, Албанию, Далмацию и Кроацию, но о причине своей туда поездки говорить не хотел. На вопрос нашего агента: «Для чего он носит бороду?» — Чижов отвечал, «что около Москвы много помещиков запущают бороды, дабы сблизиться с русскими купцами и крестьянами и тем скорее уничтожить разницу между дворянством и нижним классом народа».

Хотя от московского генерал-губернатора получены о Чижове сведения одобрительные, но как теперь нет сомнения, что он принадлежит к Славянскому обществу, то в отношении его и сделано такое же распоряжение, какое сделано насчет помещика Савича, то есть сообщено министрам финансов и внутренних дел о задержании его на границе при обратном следовании в Россию.

Из бумаг Гулака видно, что он имел переписку в духе славянских идей с бывшим учителем С.-П[етер]бургской гимназии Кулишем, отправившимся за границу по распоряжению министерства народного просвещения, а потому насчет Кулиша 4 сделано распоряжение, какое сделано насчет Савича и Чижова, то есть предложено министрам финансов и внутренних дел задержать его на границе при возвращении в Россию.

Сообщено генерал-адъютанту Адлербергу высочайшее повеление удерживать и доставлять в III отделение все письма, какие будут адресованы на имя Гулака.


Марта 23

Генерал-адъютанту кн. Долгорукову сообщено высочайшее повеление о сделании распоряжения, чтобы находящийся в Полтавской губернии дворянин Василий Белозерский и остановившийся при проезде из Киева в Борзенском уезде Черниговской губернии художник Шевченко, если он доселе остается в Черниговской или других вверенных кн. Долгорукову губерниях, были немедленно задержаны и со всеми бумагами доставлены в С.-Петербург в III отделение. Ему же писано, чтобы уведомил, кто был в Полтаве в сентябре 1846 г. офицер Образцового полка, сын генерала, учившийся в Пажеском корпусе, которого Кулиш описывал как человека, подающего для них большие надежды.

Гулаку предложены были подробные вопросы о всех намеках на тайное общество и других сомнительных местах в письмах к нему Кулиша, Белозерского, Посяденки, Марковича и Ошанина, также в его, Гулака, бумагах; но в ответах своих он каждое место объясняет в благовидном смысле, например: предпринимаемые труды относит к литературе и проч[ее] или отзывается неведением того, что писали к нему друзья его. Словом, он ничего не открыл существенного и продолжает упорствовать в сознании. Сообщено военному министру высочайшее повеление о предписании кому следует, чтобы у служащего в одном из поселенных полков в Херсонской губернии офицера Ошанина, к которому Гулак писал, что он может сделаться великим, завоевателем или монархом, произведен был строжайший обыск, чтобы все бумаги, в коих окажутся мысли возмутительные или относящиеся до тайного общества, были тотчас представлены в III отделе ние, с тем чтобы то обстоятельство, не следует ли над Ошаниным учредить надзор, или подвергнуть аресту, или же доставить самого в С.-Петербург, судя по важности бумаг, кои будут у него найдены, предоставлено было усмотрению ближайшего главного начальства. Ему же писано о собрании сведений и насчет того офицера Образцового полка, который в сентябре 1846 г. был в Полтаве и о котором уже писано к генерал-адъютанту кн. Долгорукову.

Наместнику Царства Польского сообщены подробности настоящего дела и о сделанных распоряжениях к задержанию на границе, при возвращении в Россию, Савича, Кулиша и Чижова на тот случай, чтобы о задержании их сделано было распоряжение и по границе Царства Польского, если они предпримут обратный путь в Россию через Царство.


Март, 24

Шеф жандармов г-н генерал-адъютант гр. Орлов лично делал Гулаку самый строгий допрос и самые краткие отцовские увещания, описал ему картину различия между данной им присягой перед господом быть верным подданным государю и честным словом, данным нескольким молодым людям, не показывать правды, объяснил ему все пагубные последствия его упорного запирательства и того несчастья, в которое он ввергнет и себя, и отца, и мать свою. Видно было, что Гулак был тронут до глубины души, он плакал и, казалось, готов был последовать благим советам графа, но упорство превозмогло, и он остался при прежних ответах: «Не знаю!» Тогда гр. Орлов дал ему три дня на размышление и предупредил его, что по истечении этого срока вся тягость закона падет на него и что тогда уже не будет никакой возможности облегчить его участь.

За сим послано к отцу Гулака письмо, в котором выражено все упорство сына и предложено, чтобы отец написал от себя к сыну с убеждением открыть истину или даже сам приехал бы для его увещания.

В конце этого письма приказано Гулаку написать и он написал, что слышал лично все увещания гр. Орлова. Наконец, сообщено гр. Протасову о командировании в III отделение способного и просвещенного священника для религиозного увещания весьма важного, но упорного преступника.


Марта 25

При отношении генерал-адъютанта Бибикова от 18 марта за № 909 было доставлено в III отделение сочинение в рукописи «Гайдамаки». Эта рукопись рассмотрена и заключает в себе два рассказа самовидца — казака, бывшего в отряде кн. Любомирского, который начальствовал польскими войсками в Полонном, по всей вероятности, в конце XVII столетия.

Первый рассказ о том, как войско кн. Любомирского окружило однажды шайку гайдамаков, или наездников, составленную под начальством казака Чуприны из запорожцев и других бродяг, и каким образом часть гайдамаков при сем случае спаслась, прорвавшись сквозь ряды поляков, а прочие, и в том числе Чуприна, погибли.

Второй рассказ о том, каким образом самовидец этот послан был кн. Любомирским разведать, где скрывается другая разбойничья шайка гайдамаков, грабивших окрестные места, под начальством казака Чертоуса, как он отыскал эту шайку, к ней присоединился, потом ушел с ночлега для донесения кн. Любомирскому; наконец, каким образом кн. Любомирский окружил гайдамаков в указанном месте и как они погибли вместе с Чертоусом от ядер и картечи польского отряда.

В юго-западных губерниях и Малороссии есть следующее обыкновение: во время ярмарок, когда собирается много народа, является непременно какой-нибудь старик, который рассказывает или поет песню о каком-либо происшествии из истории борьбы казаков с поляками и татарами — другие слушают. Помянутые два рассказа принадлежат к этому роду.

Сделан был вопрос Гулаку: не переменил ли он намерения упорствовать и, в таком случае, не желает ли, чтобы ему были даны письменные припасы для написания истины? Гулак отверг это предложение.

Распоряжение 24 марта о том, чтобы отец Гулака написал к сыну увещание и даже чтобы сам для того приехал, отменено, а писано только к отцу о непреоборимом упорстве сына и о том, что этим упорством он увеличивает свою вину, а следовательно, и наказание.


Марта 26

Военный министр, вследствие запроса 23 марта, уведомил, что офицер Ашанин, к которому Гулак писал, что он может сделаться великим, завоевателем или монархом, есть поручик Новоархангельского уланского полка; а тот офицер Образцового полка, который в сентябре 1846 г. был в Полтаве и которого Белозерский 5 описывал как человека, подающего для них большие надежды, есть сын начальника 12-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Бушена, учившийся в Пажеском корпусе и ныне служащий поручиком в Азовском пехотном полку Николай Бушен; он потому находился в 1846 г. в Полтаве, что был послан туда из переменяющегося состава Образцового полка для показания правил фронтовой службы воспитанникам Петровского кадетского корпуса.

Генерал-адъютант кн. Чернышев присовокупил, что для осмотра бумаг поручика Ашанина и, если бумаги окажутся возмутительного содержания, для доставления его в С.-Петербург, по важности настоящего дела, отправлен, с высочайшего разрешения, старший адъютант при дежурном генерале главного штаба е. и. в. штаб-капитан Огарев и что государь император с тем вместе высочайше повелеть соизволил командировать офицера фельдъегерского корпуса для доставления в С.-Петербург и поручика Бушена. Таковая монаршая воля уже исполнена.

Сего 26 марта Гулаку опять был сделан вопрос: готов ли он показать истину и начертать оную письменно? «Я остаюсь при прежних показаниях!» — отвечал Гулак.


Марта 27

По высочайшему повелению был истребован от гр. Протасова образованный и опытный священник для увещания Гулака. Для сего избран был протоиерей Малов.

27 марта Малов был допущен к Гулаку, и вот в чем состоит письменный отчет Малова:

«Вид его, Гулака, был печален, но не дик, взоры томны, но кротки и смиренны.

Когда я начал говорить ему, чтобы он открыл правительству полную и чистую истину всего того, о чем его спрашивают, он с тихостию отвечал мне: «Нет, отец мой, сего сделать я не могу».

Когда я начал спрашивать о причине таковой невозможности, он отвечал мне: «На сохранение сей тайны я дал клятвенное слово, которого никогда и ни за что не нарушу».

Когда я начал доказывать ему всем, что есть святого и досточтимого, что всякое честное, клятвенное слово, а особливо если оно дано в каком-либо преступном начинании есть явный грех и нарушение священнейшей клятвы, которая изрекается нами в верноподданнической присяге, он заплакал, заплакал горько и отвечал мне: «все это справедливо, но я не могу».

Когда я спрашивал у него, что же это за тайна и в каком деле правительство хочеть дознать от него истину? Он отвечал: «Правительство это уже знает; впрочем, это некоторые несбыточные мечты, которыми увлекается иногда молодость; мечты сии сами бы собой разрушились, но, вероятно, кто-нибудь нас подслушал, и дело сие получило гласность».

Я сказал ему: «Вы произнесли слово «нас подслушал!», следовательно, в вашем деле были и некоторые другие участники». Он отвечал: «Были, но по силе взаимной нашей клятвы я их не наименую никогда. Знаю, что я сильно оскорбляю господа бога, жестоко огорчаю моих родителей, но мое честное слово я сохраню, какая бы участь меня ни постигла; я вполне предаюсь промыслу божию».

В заключение всей беседы, которая сопровождалась непрестанным плачем, он сказал мне: «Отец! Прошу вас об одной милости, удостойте меня святого причащения». На сие я сказал ему: «Если Вы сознаетесь всесовершенно в том, чего требует у вас правительство, Ваше желание я исполню с радостию, но если продолжите Ваше упорство, сего сделать я не могу». При сих словах моих он зарыдал еще более и сказал мне: «Если не для причащения, то хотя из христианской жалости навещайте меня».

Вообще в разговорах его я не заметил ничего сильно злостного и враждебного; все оные сопровождались мягкостью и сокрушением».


Марта 28

Писано генерал-адъютанту кн. Долгорукову о доставлении сведений насчет поведения, образа мыслей и степени благонамеренности родителя Гулака.

Составлен всеподданнейший доклад, в коем подробно изложены все сведения, имеющиеся доселе о Славянском обществе, допросы Гулака, имена соучастников его и степень прикосновенности их к обществу, распоряжения, сделанные к обыску и доставлению их в Петербург, и все меры, принятые к полному объяснению дела.

Предложено протоиерею Малову посещать Гулака в течение 28, 29 и 30 марта и дано наставление, чтобы он, Малов, продолжая кроткие убеждения, употреблял иногда и выражения строгие; доказывал бы Гулаку, что кроме преступления перед правительством и государем он согрешает и перед господом и описал бы ему всю важность, заключающуюся в его преступном упорстве.

На вопрос Малова, должен ли он о его посещении Гулака донести митрополиту, дано ему по этому предмету разрешение, но с тем, чтобы в донесении своем не входил ни в какие подробности, а донес бы только, что был приглашен для увещаний арестанта, упорствующего в открытии истины.

Предписано генерал-лейтенанту Перфильеву подробно донести о том, что ему известно в Москве насчет Славянского общества, об именах тех, которые слывут славянофилами, об образе их мыслей, занятий и обо всем, до них относящемся, а также, не питают ли они каких-либо политических замыслов.

Справлялись в бывшей квартире Гулака, не был ли кто в оной и не спрашивал ли о Гулаке. Хозяйка квартиры объявила, что в первый день пасхи приходил некто Вородинов, что Вородинов, получив ответ о неизвестности, где находится Гулак, тотчас ушел, более ни о чем не расспрашивая, и что этот Вородинов раза три и прежде приходил к Гулаку 6.

Протоиерей Малов во второй раз посетил Гулака, объяснял ему обязанности христианина и верноподданного, толковал важность всеподданнейшей присяги и ничтожность перед оною данного им кому-то обета, говорил о его родителях и сестрах. Гулак, по-видимому, был вполне растроган; плакал и показал совершенную преданность богу и всем постановлениям религии; но на все вопросы о тайном обществе и соучастниках отвечал: «Я дал обет богу молчать, и прав ли оный или не прав, я оного не нарушу. Я Вам сказал уже, что никакого открытия сделать не могу, и, связанный обетом, теперь повторяю Вам также. Обет мой перед богом, за мною его исполнение. Что господь со мной ни сделает, моему обещанию я не изменю». Никакие убеждения Малова не могли победить его упорства.


Марта 29

Гулаку предложены были вопросы как о тех лицах, которых он посещал в С.-Петербурге, так и о тех, которые у него бывали.

На это Гулак ответствовал, что он посещал: тайного советника Скребицкого, ректора университета Плетнева, директора 2-го кадетского корпуса Бибикова, писательницу Ишимову и служащего в министерстве государственных имуществ чиновника Иславина; а у него на квартире несколько раз были находившийся в Дерпте, когда он, Гулак, там учился, Кузьма Вородинов и бывший студент Дерптского университета Вильцын, что они посещали его только по старому знакомству и он с ними не имел никаких разговоров, кроме самых общих; более же никто не бывал.

Сделано распоряжение, чтобы генерал-адъютант Кокошкин и генерал-лейтенант Дубельт отобрали бумаги у Вородинова, чтобы оные были рассмотрены в III отделении и чтобы Вородинов был оставлен под арестом, ежели в его бумагах найдено будет что-нибудь подозрительного.

От почтдиректора Прянишникова доставлены пакет, полученный из Новой Праги Херсонской губ. на имя ректора университета Плетнева для передачи Гулаку и копии с писем, заключающихся в том пакете. Оба сии письма писаны к Гулаку от отца его, который выражает удовольствие свое, что сын его познакомился с Плетневым и другими почтенными людьми и делает ему наставление в следующих, между прочим, выражениях: «Перед тобой раскрылся теперь новый свет, новые люди и новая жизнь. Будь деятелен и решителен; не бойся неудач, неудачи с каждым случаются; не смущайся, если тебе что и не удастся, а старайся достигать своей цели с твердою волею».

К обер-полицеймейстеру послано 15 руб. серебром для раздачи в награду тем нижним полицейским чинам, которые после арестования Гулака нашли брошенную им рукопись под заглавием: «Закон божий».

Протоиерей Малов в третий раз был допущен к Гулаку, и в третий раз убеждения остались бесполезны.

Малов сделал ему вопрос: любит ли он государя? Гулак с какою-то торжественной радостью отвечал: «Люблю, отец мой, любил всегда и буду любить до конца моей жизни, как отца отечества и помазанника господня, люблю весь державный дом его, но я раб моего обета; быть может, оный и безрассуден, однако же я умру и слово, произнесенное во имя божие, унесу в гроб мой; пусть буду я жертва мечтательности жалкой и необдуманной».

Когда Малов уходил от Гулака, то сей последний сказал ему: «Если Вы хотите еще меня порадовать, го приходите для утешения меня в моем узничестве, а не для преклонения меня к открытию истины; я сказал Вам решительно, говорил это и прежде Вас другим, что буду молчать и с сим молчанием останусь навсегда».


Марта 30

Протоиерей Малов в четвертый раз увещевал Гулака, но все безуспешно: «Не могу, не могу, — сказал Гулак, — не по упрямству, а по силе моего обета».


Марта 31

Генерал-адъютант Кокошкин и генерал-лейтенант Дубельт арестовали посещавшего коллежского секретаря Гулака бывшего студента Дерптского университета Кузьму Васильевича Вородинова и со всеми его бумагами доставили в III отделение.

Вородинов, сын купца Полтавской губ., 27 лет от роду, показал, что приехал в С.-Петербург в декабре 1845 г. для приискания должности учителя в одном из уездных училищ, но на все просьбы получал отказы в министерстве народного просвещения, потому что на означенные места весьма много имеется в виду других кандидатов. Поэтому он предполагает отправиться в Киевский или Харьковский учебные округа для приискания себе там должности. Он жил на счет матери, которая присылает ему на содержание деньги.

С Гулаком он был знаком еще в Дерпте, а потому и здесь несколько раз посещал его по старому знакомству, но не имел с ним никаких разговоров, кроме самых обыкновенных.

В книгах и бумагах его не заключается ничего подозрительного: книги учебные, по части математики, географии и проч[ие]; бумаги — только письма от брата и зятя, родственного содержания. Посему Вородинов со всеми его бумагами и отпущен из III отделения.

С Вородинова взята подписка, что он никому не будет объявлять о том, что был истребован в III отделение и что бумаги его были рассматриваемы, подвергаясь в противном случае ответственности по закону. Подобные подписки приказано брать и со всех тех, которые по настоящему делу будут допрашиваемы и окажутся невинными.


Апреля 1

Генерал-адъютант гр. Орлов, прибыв в III отделение, вновь лично предложил Гулаку словесные и письменные вопросы по всем предметам дела о Славянском обществе, но Гулак и словесно и письменно на все вопросы отвечал: «Не знаю!». Таким образом, он и при новом допросе показал прежнее, ничем не преоборимое упорство.

За сим, в ожидании доставления в С.-Петербург других арестантов, Гулак отправлен в Алексеевский равелин; а коменданту крепости сообщено, чтобы Гулака, как закоренелого и доказанного политического преступника, увеличивающего вину свою необыкновенным упорством, содержали в равелине самым строгим образом, в совершенном уединении, не допуская никого к нему и не давая ему ни книг, ни других предметов развлечения.


Апреля 2

Генерал-адъютанту гр. Кисилеву сообщено о немедленном арестовании и доставлении со всеми бумагами в III отделение служащего в министерстве государственных имуществ чиновника Иславина, которого посещал Гулак.

Генерал-адъютанту Адлербергу объявлено высочайшее повеление о сделании распоряжения, дабы все письма, кои будут пересылаться по почте к находящимся за границей Савичу, Кулишу и Чижову, были подвергаемы перлюстрации.

Представлена г-ну шефу жандармов записка, извлеченная из дел III отделения, о том, что находящиеся за границею польские выходцы под руководством Адама Чарторижского еще с 1845 г. замышляют также о соединении всех славянских племен в одно царство, полагая разделить оные на четыре штата:

1) Русско-славянский,

2) Польско-славянский,

3) Чехо-славянский и

4) Иллиро-славянский, с тем, чтобы каждый штат управлялся сообразно своим правам и обычаям, на либеральном основании, но под одним федеративным господством. В Париже учреждено с этой мыслью общество, называемое «Славяно-народное владо», которое рассылает своих агентов и старается разными другими средствами распространять свои замыслы. Хотя из дела о Славянском обществе св. Кирилла и Мефодия доселе не видно, чтобы члены оного были в сношениях с польскими выходцами, но весьма вероятно, что действия Парижского славянского общества подали мысль и нашим молодым людям, уроженцам Малороссии, мечтать о восстановлении прежней вольницы на их родине.


Апреля 3

У Гулака найдены еще устав Славянского общества и другой экземпляр тетради, называемый «Закон божий», на русском и малороссийском наречиях. При сличении почерков, коими писаны сии бумаги, оказалось несомненным, что устав писан Белозерским, а почерк тетради «Закон божий» весьма близок к почерку Гулака.

По этому случаю составлены Гулаку два вопроса: 1) кем писаны упомянутые бумаги; 2) если уличаемый новыми доказательствами он окажет полное сознание, то объявил бы имена соучастников и все, что ими предпринято и предположено предпринять для достижения цели их общества.

Гулак отвечал: «Не знаю!»

В 5 часов вечера доставлен в III отделение столоначальник I департамента государственных имуществ титулярный советник Владимир Иславин со всеми его бумагами и вещами.

В вещах и бумагах его, по самом внимательном рассмотрении оных, не оказалось ничего подозрительного. Переписку он вел преимущественно со своими родными. Содержание писем или родственное, или относится до обыкновенных случаев жизни и не наводит ни малейшего подозрения ни в каком политическом отношении. Не только имен Гулака, Кулиша, Савича, Белозерского и других, видимых из дела о Славянском обществе, но вовсе нет писем ни из западных губерний, ни из Малороссии.

Большая же часть бумаг Иславина относится до его службы и ученых занятий. Он был послан своим начальством в Архангельскую губ. для устройства быта самоедов. Пробыв там 7 месяцев, он представил начальству огромный отчет, из которого потом составил и напечатал книгу о самоедах, описав их образ жизни, поверья, нравы, ремесла и разные замятия. Множество бумаг по этому предмету доказывает, что все внимание его обращено было на службу и литературный труд, проистекший из тех же служебных занятий.

Между вещами его нет ни кольца, ни образа св. Кирилла и Мефодия и вообще ничего относящегося к делу о Славянском обществе. Гулак был знаком с ним только потому, что они в одно время учились в Дерптском университете, и бывал у него и в С.-Петербурге несколько раз, но не вел никаких разговоров, кроме самых обыкновенных.

Иславин в 10 часов того же вечера, 3 апреля, отпущен из III отделения и от него взята подписка, что он никому не будет объявлять об осмотре бумаг его.


Апреля 4

Шеф жандармов, сообщив генерал-адъютанту гр. Киселеву как о том, что бумаги Иславина не только не заключают в себе ничего сомнительного, но, напротив, доказывают его полезную деятельность, обращенную преимущественно на службу, так и об освобождении его из III отделения, просил, чтобы означенный случай не имел для Иславина никаких неприятных последствий по службе.

Генерал-адъютанту Кокошкину послано 200 руб. серебром, всемилостивейше пожалованных частному приставу Юнкеру в награду деятельности и распорядительного поступка его при отыскании после арестования Гулака рукописи «Закон божий». В то же время упомянутая сумма, по высочайшему повелению, потребована от министра финансов на известное е. и. в. употребление.


Апреля 5

Всеподданнейший доклад о Гулаке, с относящимися к оному приложениями, был препровождаем к г-ну военному министру, который по прочтении возвратил сии бумаги.

Составлена для г-на шефа жандармов записка о степени прикосновенности к делу о Славянском обществе Кулиша.


Апреля 6

Генерал-адъютант Бибиков доставил донесение к нему киевского гражданского губернатора Фундуклея и попечителя Киевского университета генерал-майора Траскина насчет осмотра бумаг тех из лиц, прикосновенных к делу о Славянском обществе, которые находятся в Киеве.

Из сих лиц бывший студент Маркович выбыл из Киева и должен находиться в Переяславле; но осмотрена была квартира его, в которой оказались бумаги, несколько сомнительные, почему в Переяславль послан чиновник для арестования Марковича.

Адъюнкт Костомаров при обыске у него бумаг сам предъявил кольцо с надписью св. Кирилла и Мефодия и сделанный им перевод одного места из революционного польского сочинения. В двух письменных показаниях своих Костомаров объяснил, что кольцо им изобретено, но только из уважения к памяти первых просветителей славян; что подобные кольца носили еще Гулак и Навроцкий, что он, Костомаров, в обществе этих молодых людей, а также Посяденко и Марковича иногда рассуждал и о славянстве, что, не ручаясь за других, он не замечал в этих беседах и действиях никакого тайного общества и злоумышления, что упомянутый перевод из польского сочинения он давал списать Гулаку, и в этом признает себя виновным. Между бумагами его найдены некоторые, относящиеся до славянства. Посему Костомаров вместе с его бумагами и отправлен в С.-П[етер]бург.

Еще забрано несколько бумаг у студента Посяденко, а у студента Тулуба не оказалось никаких.

Студент Андрузский выехал из Киева к родителям своим в г. Пирятин, а художник Шевченко не возвращался в Киев.

От студента Петрова требовалось объяснение, не имеет ли он новых сведений о Славянском обществе. Он показал, что сверх прежнего донесения его ему известно только то, что Маркович и после того намерен был продолжать свои действия в духе означенного общества.

Генерал-майор Траскин при этом случае просит оправдать его перед министром народного просвещения в том, что он по причине тайны настоящего дела не донес об означенных распоряжениях.


Апреля 7

Государю императору благоугодно было повелеть, дабы шеф жандармов обо всем этом деле лично, без всякой переписки, объяснился с гр. Уваровым.

По высочайшему повелению сообщено генерал-адъютанту Бибикову, дабы он приказал студента Петрова, который первый донес о существовании Славянского общества, немедленно прислать в С.-П[етер]бург в III отделение, не в виде арестанта.

Прапорщик фельдъегерского корпуса Федотов доставил в С.-П[етер]бург в III отделение из м[естечка] Красного, что близ Тульчина, Азовского пехотного полка поручика Бушена.

Об этом всеподданнейше доложено государю императору как равно и о том, что к рассмотрению привезенных с ним бумаг и вещей тотчас приступлено.

Его величество повелел: «Ежели что важное будет открыто, прислать к его величеству сего же числа».

По осмотре бумаг Бушена оказалось, что оные состоят из множества писем, наиболее от родителей, братьев и сестер его, а самая меньшая часть от офицеров-сослуживцев. Первые описывают одни домашние дела, последние извещали его о перемещении и наградах сослуживцев, о театрах, балах и подобных предметах. У Бушена все письма расположены по годам, и обращено было особенное внимание на 1846 г., то есть на тот год, когда Бушен находился в Полтаве; ко письма и этого года точно такого же содержания, как прочих лет, и не заключают в себе ничего особенного. В одном только письме, от брата его Алексея, просят его о присылке книги «Leo memoires dún maĉtra dármej» 7. Книга сия запрещенная.

В прочих бумагах Бушена находятся списанные им разные стихотворения Пушкина, Лермонтова, Козлова, Бенедиктова и других писателей; также история русской литературы, лекции о словесности, выписки из церковной истории и разных исторических сочинений.

Книги его состоят из стихотворений, романов, учебных руководств и духовного содержания, как-то: молитвенники, «О подражании Христу» и проч[ее].

Между вещами его не оказалось ни кольца, ни образа св. Кирилла и Мефодия.

Вообще в бумагах и вещах Бушена нет ничего ни запрещенного, ни сомнительного. Даже нигде не упоминается об именах Гулака, Белозерского, Навроцкого и ни об одном из тех лиц, кои значатся в деле о Славянском обществе.

Об этом доложено государю императору.


Апреля 8

Генерал-адъютанту Бибикову объявлено высочайшее повеление, чтобы при допросах лиц, прикосновенных к делу о Славянском обществе, присутствовал действительный статский советник Писарев.

Генерал-адъютанту кн. Долгорукову сообщено высочайшее повеление об отправлении благонадежного чиновника в Пирятин для осмотра бумаг и вещей студента Андрузского, и если в оных окажется что-либо наводящее сомнение, то отправить его с означенными бумагами и вещами в С.-Петербург, в III отделение С. е. и. в. канцелярии в сопровождении благонадежнейшего и верного чиновника под самым строгим надзором.

Составлена опись бумагам и книгам поручика Бушена, содержание коих объявлено в докладной записке 7 апреля. Опись сия приобщена к делу.

Предложены были Бушену следующие вопросы:

1. Каким образом в 1846 г., находясь в Полтаве, Вы познакомились с бывшим студентом Киевского университета Белозерским?

2. Не открывал ли он Вам каких-либо мыслей и намерений о соединении всех славянских племен, о восстановлении самостоятельности Малороссии; о составленном по этому случаю тайном обществе и вообще о политических замыслах, и ежели открывал, то подробно объясните все его разговоры по означенным предметам, и не были ли Вы сами увлечены в его замыслы?

3. Почему Белозерский в одном из своих писем объяснял, что Вы в несколько свиданий довольно с ним сблизились; что он слышал от Вас дельные мысли, высказанные со скромностью человека, который только начинает учиться, что Вы были у него перед выездом и прощались так, как будто непременно когда-нибудь увидитесь и доскажете то, чего не высказали вполне, что Вы обещали серьезнее заниматься в Петербурге, чем в Полтаве, хотя у Вас и там даже была библиотека, что от Вас можно ожидать, что со временем Вы, несмотря на разного рода искушения, переведете слова в дело, тогда как большая часть ограничивается только словами.


Апреля 9

Поручик Бушен составил ответы, в которых уверяет, что решительно не постигает, что могло дать повод Белозерскому представить об нем такое неправильное понятие! Что ни к какому обществу он не принадлежит и ни о каком обществе не знает.

Писано успокоительное письмо к отцу Бушена генерал-лейтенанту Бушену.

9 апреля в 10 часов вечера доставлен из Варшавы в III отделение Кулиш.

Сейчас приступлено к обзору его бумаг. По рассмотрению части оным оказалось:

1. Рукопись, писанная рукой Белозерского, «Закон божий» на малороссийском наречии — это вполне та самая рукопись, которой два экземпляра найдены у Гулака.

2. Записка руки Кулиша, в которой исчислено, сколько экземпляров и к кому послано книг под названием «Летопись Самовидца о войнах Хмельницкого» и «Украинские предания».

Здесь же находится счет «деньгам для добрых дел», что возрождает мысль, не было ли у них кассы общества.

3. Рисунок, изображающий голову малороссиянина, отрубленную саблей и терзаемую орлом, а вверху рождающаяся луна.

На этом кончился разбор в ночь с 9 на 10 апреля. Между бумагами и письмами Кулиша есть много таких, которые с первого взгляда заключают в себе намеки и выражения весьма подозрительные, требующие внимательного и продолжительного рассмотрения.


Апреля 10

Фельдмаршалу кн. Варшавскому сообщено высочайшее повеление о доставлении в С.-Петербург Белозерского.

К нему же препровождено письмо, которое Кулиш писал к своей жене.

Окончено рассмотрение бумаг Кулиша и Белозерского 8 и составлена из них подробная выписка.

Сверх объясненных в журнале 9 апреля рукописи под названием «Закон божий», записки о рассылке к разным лицам книг, содержание которых относится до Малороссии и о каких-то «деньгах для добрых дел», наводящих сомнение, не имеет ли Славянское общество кассы и рисунка, изображающего голову малороссиянина с сидящим на ней орлом и саблею под нею, — в бумагах Кулиша и Белозерского найдено еще много других, доказывающих несомненно, что лица сии принадлежат к одним из ревностнейших последователей идей славянизма.

Особенное внимание обращает на себя рукопись Белозерского в виде рассуждения, в котором доказывается, что народы, по завету спасителя, должны быть свободными и если некоторые находятся под властью государей, то это неестественное состояние.

Применяя мысли сии к славянским племенам, сочинитель продолжает, что они должны стараться освободить себя из этого положения и соединиться в общество. Здесь изложены и правила для действий того же смысла, как правила Славянского общества, только распространенные и усиленные ложными рассуждениями. Главным средством, по мнению сочинителя, должно быть распространение образованности в народе, и еще предлагает он склонять к соучастию женщин, которые, как матери, могут иметь самое сильное влияние на детей своих. Вообще эта рукопись или послужила основанием устава Славянского общества, или есть истолкование этого устава. Еще замечательно, что эта рукопись черновая, следовательно, не перебелена с другой, а сочинение того, кто писал ее, — Белозерского. Принимая же во внимание, что в письме Марковича, найденном у Гулака, Белозерский назван «путеводной звездой к Вифлеему», рождается вопрос: не он ли есть зачинщик или один из главнейших действователей общества?

Далее найден проект просьбы к правительству о дозволении учредить в Малороссии на счет пожертвований училища, преимущественно для казачьих сыновей, дабы преподавать им начальные науки и разливать между ними образование, сообразное низшему классу народа. Хотя эта просьба изложена в благовидных выражениях, но в ней проявляется та же скрытая мысль, что распространение просвещения есть средство возбудить народ к мыслям о свободе.

Между бумагами Кулиша и Белозерского оказалась и та статья о гайдамаках, которою, по донесению студента Петрова, члены Славянского общества надеялись возбудить в малороссиянах прежний воинственный свободный дух, а также несколько стихотворений на малороссийском наречии, сочиненных, как должно полагать, художником Шевченкою; в них говорится о страданиях, о пролитой крови, цепях, кнуте, о Сибири и проч[ее], они исполнены ненавистью к правительству и, вероятно, сочинены с тою же целью — посеевать неудовольствие к властям в народе.

Несколько записок Кулиша о панславизме и возрождении народности, большей частью выписанных из сочинений бывшего профессора славянских наречий в Париже Cyprien 9 Робера; в них развивается идея о сродстве славянских племен о соединении их е одно целое и средствах к этому соединению. Из одного же листка, писанного Кулишом, виден путь, по которому молодые люди дошли до идеи о славянстве. Сначала они, предаваясь ученым и историческим изысканиям, остановились на мысли возобновлять и поддерживать все народное и древнее, а потом, более и более углубляясь в эту мысль, уже начали считать священными и достойными подражания одни старые обычаи и, наконец, присоединили к этому предположения политические, видя из истории древнюю вольницу некоторых славянских племен и не имея столько практических сведений в управлении народами, чтобы судить, до каких бедствий вольница может довести народы. Вероятно, этим-то путем Гулак, Кулиш, Белозерский и другие молодые люди от ученых трудов перешли к политическим злоумышлениям.

Еще отдельно от прочих письмо Вернадского с эфиопскими буквами. Хотя он сообщал эти буквы для сравнения с глаголитскою азбукою и хотя доселе не замечено, чтобы члены Славянского общества употребляли иероглифические письмена, но означенное письмо принято во внимание на тот случай, если впоследствии откроются бумаги, писанные символическими знаками.

Из бумаг Кулиша и Белозерского еще делаются известными несколько новых имен по Славянскому обществу: чиновник канцелярии киевского военного губернатора Ригельман, ревностно следящий за успехами славянства, учитель Подольской гимназии Чуйкевич, Максимович, Бодянский и другие. Хотя в письмах их везде проявляется главная идея — любовь к славянству, и особенно к Малороссии, но трудно решить, все ли означенные лица участвуют в политических злоумышлениях или некоторые из них только разделяют ученые труды славянофилов. В этих письмах несколько раз упоминается как подающий надежды тот дворянин Чижов, который находится за границею 10 и о задержании которого при возвращении его в Россию уже сделано распоряжение.

Что же касается до Кулиша, то не одни большие бумаги и письма, но даже краткие заметки, где он обозначал адреса или предметы для памяти, показывают, что он предан идее славянизма и находился в связях с людьми неблагонамеренными. Замечая, с кем надобно ему повидаться за границею, он отметил между другими Федора Чижова и в Париже известного польского выходца Мицкевича. Даже свою жену он любит особенно за то, что она по рождению и образу мыслей вполне малороссиянка и знает наизусть стихи Шевченки.

Наконец, в напечатанной книге Кулиша под заглавием «Повесть об Украине» 11, пропущенной цензором Куторгою, находится много мест, показывающих, что он желал бы видеть другой порядок вещей в государстве.

Описывая с восторгом дух древнего казачества, песни малороссийские, в которых выражается любовь к вольности, он старается показать, что этот дух не простыл и доселе таится в малороссиянах; изображает распоряжения Петра Великого и преемников его, вводивших благоустройство в Украине, в виде страшных угнетений и подавления прав свободы. Замечательно еще, что на заглавном листе этой книги напечатано, что она составлена «для детей старшего возраста». Словом, книга эта сочинена Кулишом, видимо, вследствие правил устава славянского общества — приготовлять восстание славянских племен распространением просвещения и воспитанием детей.

Для окончательных улик не оказалось у Кулиша только кольца и образа во имя св. Кирилла и Мефодия.

Выписка из бумаг Кулиша и Белозерского представлена его и. в.

В 11 часов вечера того же 10 апреля доставлен в III отделение из Полтавы бывший студент Киевского университета Навроцкий.

При нем оказалось весьма мало бумаг, и те, кроме одной, состоят из писем, рассказов любовного содержания, ни в каком отношении не важным; одна же замечательная бумага — это стихи на смерть Пушкина соч[инения] Лермонтова, за которые он в 1837 г. был переведен из гвардии в Отдельный кавказский корпус.

Кольца и иконы во имя св. Кирилла и Мефодия не нашлось и у Навроцкого.


Апреля 11

В ½ 2 часа пополудни привезен в III отделение из Киева адъюнкт университета св. Владимира Костомаров.

Г[осподин] шеф жандармов лично предложил Костомарову вопросы. Он ответствовал, что ему неизвестно было о существовании общества, но он слышал многие разговоры о славянстве, о соединении славянских племен и подобных предметах. Он обещал написать все ему известное по этому предмету, что ему и дозволено, а между тем приступлено к разбору его бумаг.

В ½ 6 часа пополудни того же 11 апреля доставлен в III отделение из Киева студент Андрузский, имеющий 19 лет.

В бумагах его, при поверхностном обзоре оных, найден проект, им самим писаный: «О достижении равенства и свободы, преимущественно в славянских землях». Также разные стихи, большею частью на малороссийском наречии.


Апреля 12

Окончен разбор бумаг Костомарова. В них оказалось:

1. Рукопись, называемая «Закон божий», переведенная им на малороссийское наречие, из Мицкевичевой «Pielgrzymka» 12, но в ней нет ни воззваний к славянам, ни устава Славянского общества.

2. Три легенды о св. Кирилле и Мефодии, записка о панславизме и записка же о славянских народах. В этих бумагах выражены все мысли славянистов о важности и вольности славянских племен в древние времена, о необходимом стремлении их слиться в одно целое и о надеждах, что это слияние рано или поздно непременно совершится.

3. Пять писем Кулиша к Костомарову. Из них видно, что Кулиш выше всего считает свою Малороссию и только о ней одной думает, а Костомаров заботится о всех славянских племенах. От этого происходили между ними ссоры, и Кулиш, опровергая мнение Костомарова о незначительности языка и характера малороссиян, в запальчивых выражениях доказывает чрезмерно великое значение Малороссии, пророчествуя, что перед силой этой страны падут все преграды и она достигнет своей вольности.

4. На нескольких листках малороссийские стихотворения возмутительного содержания и две книги стихов Шевченки, одна рукописная, хорошо иллюстрированная, а другая печатная. В стихах Шевченки также во многих местах проявляются вольные мысли.

5. Рукописная драма на польском языке без означения имени сочинителя; в предисловии этой драмы описаны необыкновенные стеснения, кои будто бы терпели Польша и Литва от сенатора Новосильцева и государя цесаревича Константина Павловича. Драма посвящена памяти трех политических преступников: Соболевского, Дашкевича и Кулаковского, высланных в 1822 г. из Литвы в разные губернии, и самая драма составлена из разговоров между собой тех же преступников, выражающих во всех словах и действиях своих ненависть к нашему правительству.

6. Кольцо с надписью имен св. Кирилла и Мефодия и печать с вырезкой слов: «Иоанна гл. VIII, ст. 32». В этом стихе сказано: «И уразумеете истину и истина освободит вы».

Того же 12 апреля окончено рассмотрение бумаг и студента Андрузского. Между ними оказались:

1. Два проекта, составленные самим Андрузским: «О достижении возможной степени равенства и свободы, преимущественно в славянских землях». В этих проектах Андрузский сначала полагает оставить в России самодержавное правление, ограничив государя только законами, им же изданными; потом ограничить государя представительными властями (депутатами), допущением оппозиционных журналов и проч[ее]; и, наконец, признавал, что лучше ввести республиканское правление. Относительно народных сословий он полагал сначала уничтожить дворянство и оставить одни производительные классы, купечество, цехи и земледельцев, присоединив к ним еще духовенство; потом, не уничтожая дворянство, определить точнее права дворян и принять меры к постепенному выкупу крестьян из крепостного состояния. Нижним воинским чинам он назначает 10-летний срок службы, а потом они должны быть по 5 лет дома и по одному лету в лагере, до конца 20 лет всей службы. В таком роде написаны проекты Андрузского — без системы, без твердых убеждений: сначала говорить одно, а там другое и везде сам себе противоречит. На вопрос: «Отчего это произошло?» — он отвечал, что старался составить лучшее, по его понятиям, государственное постановление, и записывал в тетрадь свою все, что ему приходило в голову.

2. Стихотворения самого же Андрузского, в которых он описывает мнимые бедствия малороссиян и угнетения, будто бы претерпеваемые ими от русских.

Андрузский показал себя самым откровенным молодым человеком. Нимало не скрывая собственных своих заблуждений и сам указывая в своих бумагах все преступное, он с величайшим простодушием изъясняет готовность объявить все, известное ему, о славянистах. При первом, поверхностном допросе он объяснил, что в Киевском университете существует как бы эпидемия политическая: почти все студенты заняты мыслями о государственном преобразовании и у многих находятся проекты разных конституций, что в Киеве Славянское общество имеет две главы: Костомарова и Шевченку, из которых первый принадлежит к умеренной партии, а второй к неумеренным, что главное правило Шевченки: «Кто предан государю — тот подлец, а кто либерал — тот благородный человек», что славянисты разделяются еще по племенам — на малороссиян, поляков и русских, но из них многочисленны только первые две партии, а из русских занимаются идеями славянизма не более четырех или пяти студентов, что киевские профессора не подают студентам повода к либерализму и читают лекции весьма осторожно, идеи же либерализма привозят к ним молодые люди из столиц, что в Москве считается главный корень славянизма, хотя там с этим не соединяют политических идей, а занимаются только исследованием древностей, наречий и историей славянских племен; Шевченко же распространил в Киеве то мнение, что и в Петербурге, и в Москве все следуют его правилу, то есть всех преданных государю называют подлецами, а либералов благородными людьми.

Писано его императорскому в[ысочеству] герцогу Лейхтенбергскому о доставлении сведений насчет художника Шевченки.

Предложены вопросы бывшему студенту Навроцкому и студенту Андрузскому. Вопросы сии составлены так, чтобы Навроцкий и Андрузский объяснили все, относящееся до Славянского общества и до тех предметов, в коих сами они оказываются прикосновенными к делу.

Генерал-адъютантом Бибиковым доставлены показания, снятые в Киеве с студентов Посяденка и Тулуба, а также замечательные бумаги, найденные у первого из них. К рассмотрению бумаг сих немедленно приступлено.


Апреля 13

Окончено рассмотрение показаний и бумаг Тулуба и Посяденки. Первый отозвался на все главные вопросы о славянстве незнанием, а прочие объяснения его не заключают в себе ничего важного. Напротив того, бумаги Посяденки обращают на себя особенное внимание.

В одной записке Посяденки малороссияне размышляют, не лучше ли им пристать к полякам и, изъявляя опасение, чтобы от этого не было хуже, продолжают, что они будут помышлять о своей родине и готовы пролить за нее казацкую кровь.

В двух черновых просьбах, которые Посяденко полагал представить государю императору и одному из министров, он описывает бедствия малороссиян, выражает плач их об этих бедствиях и о потере свободы; по его словам, Малороссия есть самая несчастная страна в мире, и, между прочим, он намекает, что найдутся люди, которые готовы за нее положить жизнь свою.

В черновом письме к учителю Полтавской гимназии Боровиковскому Посяденко извещает его о составляющемся обществе. Из письма его видно, что общество предположено учредить в Киеве, что на первый раз уже имеются в виду 15 человек, что общество соберет и будет иметь свои деньги, печатать на эти деньги сочинения, сначала историю Малороссии на малороссийском языке, при составлении которой принята будет в основание уже напечатанная на русском языке повесть об Украине, соч[инения] Кулиша 13, потом священную историю и другие книги, что общество будет стараться распространить круг читателей означенных книг и образование в том же духе. Славянисты ожидают, что общество их распространится быстро, что на Полтаву можно надеяться еще более, нежели на Киев, а Чернигов пойдет в этом деле еще выше, что самая Москва не откажет им во внимании и там Бодянский (профессор Московского университета) уже горячо принялся за дело, что и всякой малороссиянин не откажется помогать в деле общем.

Хотя Посяденко в показании своем объясняет все упомянутые бумаги в благовидном смысле, утверждая, будто бы сбор денег и общество составляются только для литературных предприятий, но начальство киевское напрасно основалось на его показании и не доставило его самого в С.-Петербург 14, ибо Посяденко представляется лицом значительным и бумаги его могут повести к важным открытиям по настоящему делу.

Составлены 79 вопросов для учителя Кулиша по содержанию бумаг его и собственных его писем, найденных [у] Гулака и Костомарова, также и вообще о Славянском обществе.

По этим вопросам он был допрашиваем и на первые 13 уже дал ответы.


Апреля 14

Сообщено генерал-адъютанту Бибикову высочайшее повеление о немедленном доставлении из Киева в С.-Петербург студента Посяденко, а генерал-адъютанту кн. Долгорукову — о взятии в Борзне, Черниговской губ., у Николая Белозерского всех бумаг, оставленных у него учителем Кулишом, и о доставлении оных с нарочным в III отделение.

Учителю Кулишу сделаны были еще 36 вопросов, на которые он и дал ответы.

Бывший студент Навроцкий и студент Андрузский написали все ответы на предложенные им вопросы.

Навроцкий в своем показании ни в чем не сознался. Он утверждает, что если иногда слыхал от многих лиц рассуждения о славянстве, то единственно ученые, о тайном же обществе соединения славянских племен и государственном преобразовании будто бы решительно ничего не знает. Отрицая имеющиеся по делу против него показания, что он в Киеве в собраниях у Гулака разделял преступные разговоры собеседников, слушал чтение рукописи «Закон божий» и жаловался на недостаток средств к распространению идей ее, Навроцкий и явную против него улику, собственное письмо его, в коем он говорит, что в Малороссии легко можно найти людей с таким горячим сердцем, что от одной искры вспыхнет любовь к родине и может сжечь целый свет, объясняет, будто бы он здесь говорил только о возможности найти в Малороссии достойных людей и об украинской поэзии.

(Напротив того, Андрузский в показании своем, можно сказать, вылил всю свою душу. Нисколько не скрывая собственных слабостей и даже преступных намерений, этот молодой человек с откровенностью объявил о Славянском обществе, соучастниках и действиях их все, что ему известно.

Вот сущность его показаний:

Славянское общество, начавшееся, кажется, в 1839 г., имело главной целью соединение всех славянских племен воедино по образцу Соединенных Штатов или нынешней конституционной Франции.

Русские не занимаются идеею славянизма. Польские уроженцы имеют своею целью восстановить королевство по Днепр и Южную Двину; впрочем, и они ограничиваются одними словами и надеждами. Более же действовали малороссияне, которые желают восстановить гетманщину, если возможно, в независимости от прочих славянских племен.

Перевес в деятельности малороссиян был так велик, что Славянское общество почти потеряло из виду главную цель — соединение всех славянских племен — и заботилось только о Малороссии, восстановлении ее народности, языка и даже независимости.

Первым средством к достижению своей цели общество признавало распространение образования в простом народе, образования в духе древней, украинской свободы. Для этого оно намерено было заводить училища в волостях, перепечатывать старые и сочинять новые книги на малороссийском языке и издавать журнал. Для этого же они собирали деньги, приглашая каждого к пожертвованию, взнос был значительный и не прекращался. Несмотря на это, средства общества были слышком малы: оно не могло издать не только журнала, даже альманаха, притом же усердие некоторых членов, сначала пылкое, иногда охладевало.

Вторым средством общество полагало примирять племена, исторически враждебные. С этой целью оно разыскивало акты, допускало всевозможные оправдания проступков одного народа против другого, извиняя их временем и обстоятельствами.

Последствием всего этого, по словам Андрузского, должен был повториться 1825 г. «Долго ли ходить на ходулях, — говорит он, — лучше хотя хромать, да на своих ногах». Впрочем, Андрузский прибавляет, что о намерении относительно государя он не знает и не подозревает.

Главные представители Славянского общества были умеренной партии — Костомаров и его последователь Гулак, — неумеренной — Шевченко и Кулиш.

Костомаров, сын малороссиянки и воспитанный в Украйне, пристрастился сначала к малороссийскому языку, потом к истории Украйны. Начитавшись о древней вольнице этой страны и о новых революциях в европейских государствах, он, естественно, перешел к либерализму и неодобрению монархического правления. Впрочем, он был не тверд в своем направлении: то хотел издавать журнал в видах общества — и не издавал, то печатать старые песни или книги — и не печатал, то углублялся в историю или преисполнялся религиозности, забывая о Славянском обществе. «Может быть, — прибавляет Андрузский, — все и уничтожилось бы, но судьбы определили иначе!»

Гулак, друг Костомарова, в Дерптском университете напитался вольных мыслей, но слыл добрейшим человеком. Подробностей о нем Андрузский не знает.

Шевченко, из помещичьих крестьян Киевской губернии, кажется, выкупленный на волю государем великим кн. Михаилом Павловичем, воспитывался в Академии художеств, но сделался известен в Малороссии своими стихотворениями. «Его поэтическая слава, — говорит Андрузский, — гремела по всей Малороссии, его ставили выше Жуковского, надеялись иметь в нем своего Шиллера. Об нем все приверженцы Славянского общества имеют чрезвычайно высокое мнение, между прочим и потому, что он часто читал им стихи в вольном духе и пасквили. Он имел большое влияние на общество: с приездом его в Киев все замыслы приходили в движение, с отъездом его из Киева все приостанавливалось. Даже в то время, когда «кутил напропалую во всех концах Малороссии», он письмами понуждал общество к деятельности. Всех монархистов он называл подлецами.

Кулиш, судя по выражению, сказанному им на вечере у Костомарова: «Эти мне кацапы» — и по беспрерывным занятиям его историей Малороссии, ничего знать не хочет, кроме Малороссии. Характера он горячего, любит скорую деятельность и Шевченку признает величайшим поэтом.

Из последователей этих четырех представителей Андрузским поименованы:

Белозерский, в полном смысле ученик Кулиша. Он был обязан в Полтаве распространять идеи общества.

Навроцкий, человек горячий, но без характера, придерживался того, кто громче кричит, и потому держался мнений Костомарова.

Маркович боготворил гетманщину и славянизм, собирал сказки, притчи, у него можно было заслушаться малороссийских песен.

Посяденко (он же Посяда), происходя из крестьян, задумал во что бы то ни стало облегчить положение этого сословия; ненавидит дворян, считая их притеснителями, и монархизм, как потворствующий оному. Впрочем, будучи души мягкой, он нередко уступал в спорах и соглашался действовать открыто, с помощью правительства. Вследствие этого он приготовил просьбы на имя государя императора и к министру финансов, намереваясь гласно высказать все злоупотребления местных начальств. Он более желал облагородить жизнь простого народа, нежели восстановить Малороссию, хотя это была его задушевная дума и молитва. Негодуя на грубое духовенство, он однако же дорожит всем православным и предполагал шляхту-католиков обратить в православие, с предварительного разрешения правительства.

Пильчиков до отъезда в Полтаву бредил одной республикой, но в последние полгода только и слышно было, что завел в Полтаве маслобойню.

Судовщиков, всегдашний гость Костомарова, действовал только на словах; о нем можно сказать, что он был, едва ли не для каждого, ни более, ни менее, как N.

Студент Загурский был знаком с славянистами, но он столько робкий человек, что показание против него скорее можно почесть за клевету, нежели за истину.

Говоря об увеличении одного из этих молодых людей (Навроцкого) к преступной цели, Андрузский сказал весьма замечательное выражение, которое можно отнести ко всем им: «Молодость прошла бы, лета охладили бы, и он обратился бы в доброго, смиренного малороссийского помещика». О себе Андрузский говорит; что он, начав с молодых лет писать стихи, вовлекся в возмутительные мысли от чтения стихотворений Шевченки; сначала он гнушался подобными мыслями, потом спорил против них, а наконец, мало по малу привыкая к ним, усвоил их себе, так что после того не мог писать иначе, как в возмутительном духе. Это довело его до того, что он из всякого чтения извлекал одни дурные заключения и считая, что «все худо», вздумал составлять проекты конституции. «И я, — говорит Андрузский, — дитя, решился дать совет высокому царственному мужу, составить предположение и поднести ему, углубляясь более и более (в проекты), я незаметно отдалялся от своего доброго намерения, посягнул на титло законодателя и передо мной все стало в ничто: царя ограничил, царя уничтожил... Неисповедимый промысл остановил меня над самой пропастью, время дало одуматься, и я рад бы слезами смыть строки, прежде написанные мной. Но да будет воля царская. Благословлю милующего и карающего благословлю; я заслужил кару».

Андрузский говорит еще, что Славянское общество особенной организации не имело, держалось доброю волею каждого, а не положениями и уставами. Как из бумаг, найденных у других лиц, известно, что общество имело свои правила и устав, на основании которых о существовании и составе общества объяснялось только тем, которые подают надежды, то вероятно, что Андрузский еще не был введен во все таинства, а потому показания его могут быть в некоторых случаях не точны и нельзя считать их окончательным объяснением дела.

Всеподданнейше доложено государю императору относительно киевского военного губернатора, с приложением копии возмутительного содержания «К верным украинцам» 15, которое было прибито в Киеве к забору одного дома. При этом случае его величество соизволил отозваться, что генерал-адъютанту Бибикову было бы нужно отправиться к месту его служения. Между тем Бибиков предупредил высочайшее желание и сам объявил, что предполагает немедленно ехать в Киев.


Апреля 15

Вследствие представления генерал-адъютанта Бибикова, что отношения к нему Киевского университета не довольно определены и что в настоящее время между некоторыми лицами из малороссиян, учащими и учащимися в Киеве, открылось вредное направление, государю императору благоугодно было высочайше повелеть, дабы уп авление Киевским учебным округом на некоторое время было во всех отношениях подчинено генерал-адъютанту Бибикову под гласным наблюдением министра народного просвещения. Монаршая воля сия объявлена к надлежащему исполнению гр. Уварову и Бибикову.

В 11 часов утра доставлен в III отделение из Полтавской губернии Новоархангельского уланского полка поручик Ашанин.

При нем найдено весьма мало бумаг, и они немедленно рассмотрены в III отделении. Бумаги его состоят из писем к нему родственников, товарищей и знакомых, из служебных бумаг и домашних счетов. Все они не заключают в себе ничего противузаконного. Равным образом нет в его бумагах писем ни одного из тех лиц, которые доселе известны по делу о Славянском обществе, и даже того письма, в котором Гулак выразился, что он полагает его, Ашанина, «способным соделаться когда-нибудь великим, или завоевателем, или монархом».

В вещах Ашанина не оказалось ни кольца, ни образа во имя св. Кирилла и Мефодия.

Ему были предложены вопросы, на которые он отвечал словесно и письменно, и совершенно рассеял возникавшее против него сомнение.

По его объяснению он имел переписку с Гулаком потому, что последний ему двоюродный брат и в малолетстве учился с ним вместе. Назад тому года два, описывая желание поступить в военную академию, Ашанин выражал надежды свои на успехи по новой службе, а Гулак в ответ поместил мысль из записок Казановы, что человек при твердой и сильной воле может достигнуть всего, даже сделаться великим, или завоевателем, или монархом; Ашанин же понял это письмо не более, как в том смысле, что родственник его желал поощрить его к усердной службе и к достижению того, на что каждый из служащих русскому престолу может надеяться.

Впрочем, вся переписка Гулака с Ашаниным ограничилась двумя или тремя письмами, а в последнее время между ними не было никаких сношений, и Ашанин не только не знал, но даже не подозревал ни о каких политических замыслах Гулака.

Кулиш написал ответы на последние 30 из предложенных ему вопросов.

Его императорское высочество герцог Лейхтенбергский уведомил, что Шевченко учился в Академии художеств с 1838 по 1845 г., признан художником и с того времени, занимаясь свободно искусствами, не зависит от академии; что он имеет дар к поэзии и на малороссийском языке написал стихотворения, уважаемые людьми, знакомыми с малороссийским языком и прежним бытом Украйны; что он почитался всегда человеком нравственным, быть может несколько мечтателем и чтителем малороссийской старины, но предосудительного насчет его не доходило до сведения академии.

Генерал-адъютант Бибиков известен, что он послал в Киев эстафету с предписанием о немедленном доставлении в С.-Петербург студента Посяденка.


Апреля 16

Рассмотрены и переведены с малороссийского на русский язык из числа стихотворений Шевченка: 1. «Кобзарь»; 2. Перебендя 16; 3. «Катерина»; 4. «Тополь».

Кобзарь, бедный мужик-музыкант, сетует, что песни его ложатся на бумагу, что никто не поймет их. Ему не хотелось петь вне родины, в снегах, и он оставляет свои песни на Украйне, где была свобода и где теперь, над выросшею могилою сторожит черный орел. Там песни его найдут привет и славу и он, скрытно от врагов, поливать будет слезами чужое поле, пока не засыплют его чужим песком.

Перебендя, слепой бандурист, грустит и поет в степи о былом и об уничтожении Запорожской Сечи.

Катерина. Наибольшая поэма, посвященная В. А. Жуковскому. Героиня этой поэмы полюбила русского и прижила с ним сына, но русский ушел в поход и не возвратился. Она ждет, плачет, соседки над ней смеются, родители выгоняют из дому. Катерина с младенцем на руках идет в Россию отыскивать своего Ивана. Прохожие стращают ее Россиею, русские насмехаются. Наконец, она встречает Ивана, но он не хочет ее слушать и уезжает. Она оставляет дитя среди дороги, а сама бросается в воду и утопает. ... Мальчик водит нищего-бандуриста по Киевской дороге; мимо их проезжает Иван с женою и семейством и узнает в малютке своего сына, но отворачивается от него.

Поэт советует девицам не любить русских: они чужие, введут в беду, насмеются и уйдут.

На свете нет счастья, нет свободы — того и другого не знают и те, которые царствуют...

Хотелось бы любить людей, но они одного связывают, другого режут — некуда деваться; он зальет несчастье серебряными слезами, а неволю ногами затопчет.

Эта пьеса возбуждает ненависть к русским. Мысль поэта, кажется, была та, что казаки-запорожцы, как брошенные обольщенною и презренною матерью сироты, остались в степи, без отечества, с горем и нищетою.

Тополь. В степи, на краю дороги, гнется от ветра стройная тополь; она выросла одинокая и погибает, как сирота на чужбине.

Автор рассказывает девицам, как эта тополь выросла.

Девица любила казака, он оставил ее и скрылся. Проходит два года, она все ждет его и вянет. Мать хочет выдать ее за богатого старика, но дочь не соглашается и идет к ворожее. Старуха дает ей напиток от болезни и для возвращения казака; девица не дождала его, и зелье превратило ее в тополь. Певец запрещает девам узнавать будущее: сердце знает, кого любит, пускай вянет — жизнь недолга.


Апреля 17

Составлен свод показаний Кулиша на предложенные ему 79 вопросов.

Он не дал никаких фактов для объяснения Славянского общества, потому что на главные вопросы о тайном обществе, замыслах и действиях оного отозвался совершенным незнанием. В бумагах, привезенных с ним из Варшавы, оказались и рукопись «Закон божий» с революционными в конце воззваниями и тетрадь преступнейшего содержания, в которой объяснены с доводами и убеждениями все правила Славянского общества, и проект учреждения школ для простого народа в Малороссии, и стихотворения возмутительного содержания, но он доказывает, что не знает и никогда не видывал этих бумаг и что они, быть может, принадлежат Белозерскому. Действительно, между бумагами Кулиша находятся многие и шурина его Белозерского, ибо последний в Варшаве жил с первым на одной квартире, и все бумаги их вместе доставлены в III отделение.

Сколь ни невероятно, чтобы Кулиш, дружный с Белозерским еще до женитьбы на сестре его, потом ехавший с ним из Малороссии в Варшаву и живший там на одной с ним квартире, не знал ни о бумагах, ни о преступных мыслях своего товарища, но Кулиш утверждает, что доселе не имел ни малейшего понятия о Славянском обществе и политических замыслах.

Такие решительные оправдания Кулиша тем более сомнительны, что в его собственных письмах, бумагах и даже напечатанных сочинениях находится много мест или весьма сомнительных, или почти прямо указывающих на какие-то замыслы. Несмотря на то, Кулиш всему дает истолкование в таком смысле, что означенные места вовсе не относятся ни до общества, ни до политических замыслов; все, по его словам, касается только литературы, исторических изысканий и других ученых предметов. Например, слова в письме к Гулаку, которого он приглашал приехать в Петербург («здесь между Москвой и Петербургом решаются два великие современные вопросы»), Кулиш объясняет так, что в Москве ученые преимущественно занимаются славянской народностью, а в Петербурге общим европейским образованием, и это-то он называет великими современными вопросами! Под выражением: «Будет время, когда от одного звука трубы ее (Малороссии) падут стены и твердыни, для разрушения которых вы считаете необходимым оружие», — он будто бы разумел малороссийскую литературу, от влияния которой помещики малороссийские сами даруют крестьянам своим свободу; слова: «явятся новые из народа, явятся сердца святые, которым сама природа внушит без науки любовь к родному», — он говорил будто о поэтах, кои могут родиться в простом звании; под «развитием племенных начал», под «зерном, брошенным в землю и пустившим уже глубоко корень», под «развитием, которое должно начаться в действователях и потом перейти к народу» — он разумеет язык, нравы и обычаи малороссийские, которые улучшатся от сочинений литераторов сначала в высшем, а потом в низшем сословии; — письма, где упоминается о заведении школ и о сборе денег, — он объясняет так, что школы предполагалось заводить только для образования простого народа, без всякой другой цели, а деньги собирались для издания сочинений в пользу того же народа и проч[ее]. Дабы показать, сколь натянуты объяснения Кулиша, довольно привести ответ его на вопрос, для чего он записал в памятной книжке своей имя мятежника Мицкевича? Кулиш пишет: «О Мицкевиче я записал не с тем, чтобы видеться с ним, а единственно из свойственного путешественникам любопытства видеть все за границей, от кого же я узнал о месте жительства его в Париже, того не помню».

Как по некоторым предметам невозможно было показать себя совершенно невинным, ибо в бумагах и книгах Кулиша находятся выражения, исполненные вольных мыслей, то здесь, сознавая вред, который может происходить от этих мыслей, он изъявляет полное раскаяние, объясняя, что все это произошло от любви его к родине, что эта любовь, как он ныне сам видит, действительно превосходила должную меру, увлекла его за пределы благоразумия и до чрезмерных надежд насчет значения языка и народа Малороссии; что ныне, когда указаны ему упомянутые места, он сам с ужасом видит, что в них многое кажется злонамеренным, что, впрочем, высокие мысли о родине, доведшие его до неправильных суждений, никогда не вовлекали его ни в какие преступные замыслы, не ослабляли в нем любви к общему отечеству, России, и благоговейной преданности к государю императору. В заключение он клянется, что не причастен преступному направлению и что ему вовсе не известно было о существовании Славянского общества.

Неискренность Кулиша обязывает не упускать из вида при дальнейшем развитии дела отыскание новых улик против него, тем более, что он, по показанию Андрузского, не только участвовал в Славянском обществе, но был, вместе с Шевченкою, представителем неумеренной партии.

Г[осподин] шеф жандармов приказал уведомить г[осподи]на наместника Царства Польского о ходе дела насчет Славянского общества, описав все подробности, открываемые следствием, и всех лиц, прикосновенных к делу. Приказание это исполнено.

В 3 часу пополудни доставлен в III отделение из Киева художник Шевченко со всеми его бумагами, и к разбору оных тотчас было приступлено. Бумаг у него не оказалось таких, которые бы прямо относились к Славянскому обществу и поясняли бы дело, равно нет и писем особенно важных но стихотворения его заключают в себе самые наглые дерзости, устремленные против государя императора и вообще русских, возгласы о мнимом угнетении малороссиян и возмутительные мысли о прежней свободе его родины.

При первоначальном словесном допросе Шевченко, соглашаясь в неблагопристойности своих сочинений, сам называл их «мерзкими». При этом виновный рассказал случай, по которому он получил свободу из крепостного состояния. Карл Брюллов написал портрет В. А. Жуковского, который представил его государю императору. Его величество и прочие члены августейшей фамилии сделали складку и деньги послали через Жуковского Брюллову, а Брюллов на эти деньги выкупил Шевченку на свободу. Убежденный в III отделении, Шевченко еще более почувствовал раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь важную милость.

Впрочем, раскаяние это ограничилось только в отношении стихотворений; во всем же прочем, о Славянском обществе и участии в оном, Шевченко показал упорное несознание, отзываясь, что ему не было известно ни о каких замыслах друзей его.

В описании показания Кулиша опущено одно важное обстоятельство, относящееся до рисунка, с изображением отрубленной головы малороссиянина и сидящего на ней орла. По объяснению Кулиша, рисунок этот сделал он, но означает будто бы мысль одной из многих малороссийских песен, в которых говорится о падшем на поле битвы казаке и орле, клюющем ему глаза.


Апреля 18

Препровождены к киевскому военному губернатору копии с двух писем служащего в его канцелярии чиновника Ригельмана, кои найдены в бумагах Кулиша и наводят сомнение, что и означенный чиновник должен принадлежать к Славянскому обществу, с тем чтобы уведомил, какое распоряжение будет сделано и что откроется относительно Ригельмана.

Г[осподи]н шеф жандармов, сообщив генерал-адъютанту Бибикову, что правитель его канцелярии Писарев может отправиться с ним в Киев, просил объявить Писареву благодарность за труды, понесенные им при производстве в III отделении исследования о Славянском обществе.

По высочайшему повелению поручик Новоархангельского уланского полка Ашанин, как совершенно оправдавшийся в том сомнении, которое на него упадало, освобожден из-под ареста, и военному министру сообщено как всемилостивейшее пожалование ему годового жалования, так и об обратном отправлении его, с тем чтобы означенный случай не имел для него ни малейших неприятных последствий по службе.

Адъюнкту Костомарову предложены 15 дополнительных вопросов, извлеченных из бумаг его и писем других лиц, кои представляют сильнейшие улики, что он был не только участвующим, но одним из главных действователей в Славянском обществе.

От генерал-адъютанта Бибикова получены показания, снятые в Киеве с студента Посяденка и бывшего студента Марковича, равно и бумаги последнего.

Посяденко, в дополнение прежнего показания своего, объясняет, что Костомаров еще после пасхи 1846 г. говорил ему о предположении составить общество в духе славянском и читал несколько проектов вроде устава; что через несколько дней после того у того же Костомарова Гулак и Навроцкий, рассуждая о предполагавшемся обществе, говорили, что должно назвать его обществом св. Кирилла и Мефодия и придумать какой-либо символ.

По этому предмету включен новый вопрос в предложенные Костомарову вопросы.

Маркович в показании своем ни в чем не сознался, объясняя только, что он был знаком с Гулаком, Кулишом, Навроцким и у них встречал Костомарова, Белозерского, Посяденку и других, но разговоры их относились до одних наук и обыкновенных предметов жизни, кроме того, что иногда рассуждали о положении крепостных людей, необходимости эмансипации их, образовании крестьян, издании для народа чтения и учебников и что для последнего был сделан небольшой денежный сбор.

В бумагах Марковича же находятся письмо Гулака и несколько писем Кулиша и Белозерского, наполненных теми намеками на замыслы, кои проявляются во всех их письмах, и тетрадка стихов возмутительного содержания.

Сверх сего обращают на себя внимание два новые лица: Тарновский (помещик Киевской губернии) и Затыркевич 17 (чиновник Полтавской уголовной палаты).

Гулак, между прочим, писал к Марковичу, что Тарновский «составил превосходную статью о крестьянстве в Малороссии, выразив постепенный переход из вольного состояния в безусловное рабство, прежние патриархальные отношения помещиков и подданных и унижающие картины современного изуверства».

Затыркевич в письме к Марковичу, говоря, что прежде всего надобно привести частные интересы Малороссии в соприкосновенность с общими интересами человечества, продолжает: «Различиям гражданских состояний приписывается столько важности, что равенство всех людей в идее человека, перед которым все политические различия исчезают, как величины бесконечно малые, равные нулю, не признается; звание дворянина или чин (хотя бы коллежского регистратора) ставится выше человеческого достоинства, отсюда весьма естественно происходят и самовластие людей высшего класса и рабство низшего. В этом отношении религия может дать все, чего не достает теперь; она не дает людям исключительного господства, не допускает ни тирании, ни рабства. Прежде всего следует пробудить в человеке сознание человеческого достоинства, тогда они соединятся между собой для стремления к общей цели».

В бумагах Марковича замечательны еще письма сестры его, по мужу фон Кирхштейн. Называя брата своего славянофилом и опровергая его мнение, она весьма умно доказывает грубость и непристойность стихов Шевченки, ничтожность языка малороссийского, говорит, что гораздо лучше писать на языке русском, как более образованном, и что патриотизм она разумеет в любви не к одной какой-либо губернии, а к целому государству. Письма г-жи фон Кирхштейн отличаются умом, правильностью суждений и истинным русским патриотизмом.

Маркович оставлен в Киеве под присмотром, в ожидании дальнейших приказаний. Сверх вышеобъясненных собственных его бумаг и в бумагах других лиц находится много обстоятельств, доказывающих значительную прикосновенность Марковича к делу о Славянском обществе.

Во 2 часу пополудни доставлен из Варшавы бывший учитель Полтавского кадетского корпуса Белозерский, и тотчас приступлено было к рассмотрению его бумаг.

В этих бумагах не оказалось ничего важного и сомнительного. Незначительность их объясняется тем, что все важные бумаги Белозерского уже захвачены были прежде в числе бумаг Кулиша, жившего с ним в Варшаве на одной квартире, и если бы у него оставались бумаги преступного содержания, то он мог уничтожить их тотчас после арестования Кулиша.

При первоначальном словесном допросе Белозерского, хотя он объяснялся не совершенно искренно и в общих выражениях, но не доказал и упорного запирательства, так что при дальнейших убеждениях, быть может, он доведен будет до сознания.

Для ускорения прекращения ареста поручика Бушена, прежде полного допроса Белозерскому, предложен был ему один только письменный вопрос насчет Бушена и потом обоим им дана очная ставка.

В показании и на очной ставке Белозерский объяснил, что он в письме своем к Гулаку называл Бушена умным и благородно действующим молодым человеком, упоминал, что слышал от него дельные мысли и что он единственный человек, от которого можно ожидать, что со временем переведет слова в дело, только потому, что Бушен действительно казался ему офицером умным, занимающимся дельными предметами и что между ними, кроме разговоров общих или относящихся до наук решительно никаких не было. То же самое подтвердил и Бушен. В этом случае Белозерский объяснялся столь искренно и показал столько сожаления о положении, в которое он своим письмом, необдуманно написанным, ввел Бушена, что в невинности сего последнего невозможно сомневаться.


Апреля 19

Из числа стихотворений Шевченки рассмотрены и переведены с малороссийского на русский язык: 5. «Элегия», 6. «Основьяненке», 7. «Иван Подкова», 8. «Тарасовская ночь».

Содержание и достоинство этих пьес следующее:

5. «Элегия» заключает в себе сетование обманутой девицы: «тяжко жить сироте, никто не принимает в ней участия, не смотрят на ее слезы. Несите, ветры, плач ее к изменнику».

Смысл этой элегии объясняется в послании к Основьяненке.

6. «Основьяненке». Сирота-Украйна, она плачет и никто этого не видит; лютый враг смеется над ней — все погибает. «Тяжело жить с русскими, бороться с ними нет силы».

Могилы спрашивают у ветров: «Где казацкие дети?» — и призывают их... «Не возвратятся! — отвечает море, — они погибли». Правда, продолжает автор, не возвратятся, ни свобода, ни гетманы; но слава разгласит, что произошло и чья правда!

Обращаясь к Основьяненке, поэт спрашивает, верны ли эти слова и приглашает его петь о былом, чтобы весь свет узнал о славе и погибели Украйны.

7. «Иван Подкова» — небольшое стихотворение в двух отделениях, по-видимому не конченное.

Под начальством гетмана, прозванного Подковою, запорожцы отправились на разбой в Царьград. «Умели запорожцы господствовать, — восклицает Шевченко, — умели приобретать свободу и славу! — Хорошо было в Украйне, но миновалось это время, остались одни могилы!»

8. «Тарасовская ночь». В кругу молодых людей поет музыкант, что Украйна была под игом поляков; гетманы погибли, вера продана жидам.

Тарас Трясило 18 вызвался спасти отечество и побежден, но потом, напав ночью на ляхов, истребил их.

Эта пьеса написана с явной целью сравнения тогдашнего быта Малороссии с настоящим. Автор говорит, что казаки под властью русских, и восклицает: «Украйна! Болит сердце о твоей участи! Где твоя свобода, гетманы, казачество? Разве море затопило твои горы, могилы. Они молчат, — плачьте казацкие дети!»

По высочайшему повелению сделано распоряжение о снятии копий со всех показаний и описей бумаг по делу о Славянском обществе для соображений генерал-адъютанта Бибикова, которому сообщено, что копии сии будут пересылаемы к нему по мере изготовления оных.

С высочайшего разрешения поручик Бушен, как оказавшийся совершенно не причастным к Славянскому обществу, освобожден из-под ареста, и военному министру сообщено как о всемилостивейшем пожаловании Бушену годового жалованья, так и о том, чтобы случай этот не имел для него ни малейших неприятных последствий по службе.

Генерал-адъютант Бибиков доставил пакет, полученный в Киеве на имя Костомарова; в этом пакете находятся письма профессора Харьковского университета Метлинского и записка учителя Харьковской же гимназии Тихоновича.

В записке Тихоновича нет ничего важного, а Метлинский сообщает Костомарову сведения о собираемых деньгах для издания книг и мнение, что было бы лучше для распространения сочинений, относящихся до Южной России и славянства, составить общество с соблюдением законных форм, по примеру общества географического, испросив на это дозволение правительства. С тем вместе Метлинский прилагает стихи сочинения Александрова, возмутительного содержания, посвященные Шевченке, и просит Костомарова передать их ему.

Костомарову предложен вопрос по содержанию означенных писем.

Переписывались ответы Костомарова, уже оконченные, на все прочие данные ему вопросы; также составлены подробные вопросы Шевченке и Белозерскому, которые и предложены им для составления ответов.


Апреля 20

Адъюнкт Костомаров окончил ответы на предложенные ему вопросы. Показания его составляют соединение, видимо, ложных объяснений, противоречий, темных полусознаний и общего запирательства. Главное старание его устремлено на то, чтобы все объяснить в дозволенном виде и выставить себя человеком невинным; но он между тем невольным образом высказал против себя столько обвинений и, говоря ложное, столько спутался, что сам себя описал почти в том же виде, в каком является из всех сведений по делу о Славянском обществе, т. е. одним из важных лиц в злоумышлении славянистов.

Костомаров подтверждает, что им изобретены кольца с вырезкой имен св. Кирилла и Мефодия, и хотя присовокупил, что это сделано им единственно из уважения к памяти первых просветителей славян, но далее сам говорит, что он советовал Гулаку и Белозерскому сделать себе такие же кольца, изъявляя перед друзьями своими сожаление, что во имя Кирилла и Мефодия у нас ни образов не делают, ни церквей не строят; следовательно, мысль о кольцах и образах Кирилла и Мефодия возникла от него.

У самого Костомарова и Гулака найдены экземпляры рукописи, называемой «Закон божий», переписанные рукой Костомарова, который сознался, что он перевел эту рукопись частью с польского, а частью с малороссийского наречия. Эта рукопись, содержания преступнейшего, соединяя в себе все мысли коммунистов и правила революционеров с возмутительными воззваниями в конце к славянским племенам, содержит в себе все основы тайного общества, а в одном из возваний помещены те самые правила, из которых состоит устав Славянского общества, найденный у Гулака.

Костомаров объясняет, будто-бы он эту рукопись перевел и переписывал как факт замечательный исторический; но появилась эта рукопись, пошла в обращение между другими и сделалась основой устава тайного общества от Костомарова.

В нескольких местах своего показания Костомаров говорит, что он решительно не знал ни о каком Славянском обществе и что беседы его с друзьями ограничивались одними учеными рассуждениями о славянах, без всякого общества; потом, что Гулак объявлял ему о намерении составить общество и называть круг друзей своих Славянским обществом, а Маркович, Посяденко и Навроцкий разглашали, что они уже составляют общество, хотя он, Костомаров, уговаривал их не употреблять слова «общество», как противное законам, и считал разглашения их не более, как бредом; в последнем же ответе своем объясняет, что он сам предлагал учредить будто бы законным порядком общество при университете св. Владимира для разысканий о древностях и славянских племенах, полагая назвать его обществом св. Кирилла и Мефодия, по примеру тому, как университет назван во имя просветителя России св. Владимира, и что это, быть может, заставило других делать и считать его учредителем тайного общества. Следовательно, Костомаров знал о злоумышленном обществе и, рассуждая об учреждении какого-то законного общества, подал молодым людям мысль учредить общество противузаконное под именем, им же изобретенным, св. Кирилла и Мефодия.

Сознаваясь, что соединение славянских племен было всегда предметом его размышлений, Костомаров сначала говорит, что мнение его было, дабы все эти племена соединились под скипетром российского императора, и что в душе своей он всегда желал славы и первенства законному отцу — государю и любезному отечеству своему — России; потом, что он имел в виду идею славянского соединения в одну федеративную монархию, то есть, чтобы все славянские народы были соединены с Российской империей на таком основании, на каком ныне состоит Царство Польское; иногда же увлекался вопросами об аристократии и демократии, не в смысле правительства, а в смысле сословий, и в своих суждениях всегда был на стороне демократического, то есть простого класса. Сколь ни смягчает Костомаров это сознание, но оно показывает, что предметы рассуждений его были не чисто ученые, а политические и обнаруживают в нем стремление к преобразованию существующего порядка вещей.

Стараясь все действия свои и других славянистов представить только в виде учебных занятий и рассуждений, Костомаров говорит, что он не замечал в них ничего злоумышленного, коварного и либерального, тогда как на предыдущей странице сам написал, что Гулак обнаруживал склонность к либерализму, занесенную им из Дерпта, и в особенности страсть к корпорациям и обществам.

Если письма разных лиц, прикосновенных к делу о Славянском обществе, и собственные объяснения Костомарова показывают, что он спорил с Кулишом, то в этих спорах он не удерживал Кулиша от преступного направления, а только осуждал в нем старания и заботы об одной Малороссии, доказывая, что должно заниматься идеей о всех славянских племенах. Кулиш хотел восстановить гетманщину в Украйне, а Костомаров — федеративное правление во всех славянских землях.

У Костомарова находились сочинения Шевченки, в том числе «Сон», самое наглое стихотворение, исполненное бесстыднейшею бранью против особ императорского дома, и Костомаров говорит, будто бы он держал у себя эти стихи только для языка малороссийского, не разделяя гнусных мыслей сочинителя. Сколько невероятны и противоречат сами себе объяснения Костомарова, довольно выписать показания его насчет другого найденного у него и столько же преступного сочинения — драмы, в предисловии к которой помещены клеветы на правительство, а в самом изложении выведены действующими лицами политические преступники. «Драма, — говорит Костомаров, — писанная на польском языке, Мицкевича; я ее не читал, бывши учителем, отнял ее у ученика, который инспектором был наказан. Я ее никому не давал и не показывал, а хранил у себя на основании дозволения профессорам иметь запрещенные сочинения, но что в ней я до сих пор не знаю; знаю только, что она Мицкевича по заглавию «Дзяды». Здесь что ни мысль, то неправда или противуречие!

Между прочим, Костомаров старается доказать и то, что Славянского общества вполне сформированного и утвердившегося, еще не было; что Гулак и другие только стремились к составлению общества и хотели применить к нему изобретенные им кольцо и имена св. Кирилла и Мефодия. По сравнении этого показания с показаниями других лиц делается вероятным, что окончательно устроенного тайного общества, быть может, еще и не было, но то несомненно, что молодые люди занимались политическими идеями, стремились к перевороту и если сами не произвели бы важного беспорядка, то могли посеять, а может быть уже и посеяли вредные семена в возрастающем поколении, тем более, что некоторые из них были наставниками юношества. Сколько ни оправдывается Костомаров, но дело и собственные его объяснения показывают, что едва ли не он был, в Киеве по крайней мере, началом испорченности молодых людей.


Апреля 21

Государь император на представленном его величеству описании бумаг студента Марковича против извлечения из писем сестры его Е. фон Кирхенштейн, весьма замечательных по уму ее, правильности суждений и истинному русскому патриотизму, собственноручно написать соизволил: «Узнать, кто она, где она, где воспитывалась и кто муж ее?»

Таковая монаршая воля будет исполнена по доставлении в С.-Петербург Марковича и по отобрании от него определенных сведений, где жительствует сестра его.

Государственному канцлеру сообщено об объявлении, чрез посольства наши, находящемуся за границей помещику Полтавской губернии Савичу, прикосновенному к делу о Славянском обществе, высочайшего повеления, дабы он немедленно возвратился в Россию.

Художник Шевченко окончил свои ответы, но его показания нисколько не объясняют дела. На все главные вопросы о Славянском обществе, членах оного и замыслах их он отвечал решительным незнанием. По его словам, он был знаком с Гулаком, Костомаровым, Кулишом и другими только случайным образом и будто бы вовсе не слышал от них никаких противузаконных разговоров, равно и сам будто бы не предавался никаким политическим идеям.

Относительно наглых стихотворений своих он, по-видимому, изъявляет раскаяние и то в самых грубых выражениях. На вопрос, почему он дозволил себе дерзости против высочайших особ, которые, сверх священной великости своего сана, были еще личными его благодетелями, ибо выкупили его из крепостного состояния, он отвечал: «Я начал ругать государя потому, что слышал, как ругают его и в Петербурге, и в Киеве».

Шевченко утверждает, что Костомаров, Кулиш, Белозерский уважали его потому только, что им нравились его стихотворения. Но из писем всех этих лиц видно, что уважение их превосходило меру достоинства стихов его. Без сомнения, не стихи Шевченки нравились молодым людям, замышлявшим народный переворот, но его наглость и буйные, возмутительные мысли, по которым они могли считать его важным для себя орудием при распространении идей своих.


Апреля 22

Получено частным образом сведение, что в Москве две дамы принимают ревностное участие в деятельности ученых и литераторов, называемых славянофилами, и особенно одна из них убеждает Шевырева, Киреевского, Соловьева, Хомякова и других писателей посвятить труды свои исключительно для журнала, который с 1848 г. будет издаваться находящимся ныне за границей дворянином Чижовым.

Как Чижов предполагает издавать журнал в духе славянистов, то и предписано генерал-лейтенанту Перфильеву удостовериться под рукой и подробно донести о двух означенных дамах и прочих предметах, упоминаемых в вышеизложенном сведении.


Апреля 23

Находящемуся в Москве чиновнику III отделения камер-юнкеру Кашинцову предписано обратить особенное внимание на московских писателей, называемых славянофилами, и подробно донести как о каждом из них, так и о том, не соединяют ли они с своими учеными и литературными занятиями каких-либо политических идей.

Получено от помещика Херсонской губернии Ивана Гулака письмо к сыну его Николаю Гулаку. В этом письме не заключается ничего важного, оно оставлено при деле.

Кулиш подал два письма, написанные им к жене своей и к действительному статскому советнику Плетневу, извещая их о надежде своей оправдаться и утешая первую в ее положении. Письма сии переданы по назначению.


Апреля 24

Студенту Андрузскому, во уважение чистосердечного сознания его и открытия всех известных ему обстоятельств о Славянском обществе, разрешено, согласно его желанию, дать для чтения Библию.

Кулиш представил письмо, в котором, в дополнение показания своего, что его сочинение «Повесть об украинском народе» помещена была в журнале «Звездочка» и потом издательницей этого журнала Ишимовой напечатана была для него отдельно, в числе только 200 экземпляров, что такое незначительное число экземпляров уже доказывает, что он не желал распространять свою книгу для возмущения земляков своих, малороссиян, против законного правительства, что если он поместил в этой книге мысли, могущие вовлечь других в ложные понятия, то без всякого намерения, единственно по собственному ложному взгляду на вещи и что ныне, когда указаны ему эти мысли, он с ужасом видит, какие последствия могли бы произойти от его умствований. Представляя в уважении, что он не имел ни малейшего злого умысла, просит о помиловании. Объяснение это приказано не упускать из вида при составлении окончательного доклада.






II. (квітня 24 — червня 14)

Тетрадь вторая


Продолжение журнала действий III отделения С. е. и. в. канцелярии по делу коллежского секретаря Гулака и Славянского общества.


Апреля 24

В III отделение явилась прибывшая из Киева жена коллежского асессора Анеля Мазурова с дочерью от первого брака Алиной Крагельскою, из которых последняя есть обрученная невеста адъюнкта Костомарова. Мазурова желала узнать, в каком положении находится дело о Костомарове, чтобы видеть, каким образом она должна распорядиться судьбой своей дочери. Ей ответствовано, что дело о Костомарове не может быть ей объявлено, что это дело и судьба дочери ея суть два отдельные предметы, которые не должны зависеть один от другого. При этом внушено Мазуровой, чтобы она не искала никаких случаев принимать какое бы то ни было участие в деле Костомарова, жила бы в столице сколь возможно спокойнее, а еще лучше уехала бы обратно в Киев и не передавала бы никому сведений ни о Костомарове, ни о его деле.

Вслед за Мазуровою являлась прибывшая из Киева же мать Костомарова, вдова капитана, Татьяна Костомарова с подобными же вопросами о деле ее сына. Ей объявлено и внушено то же самое, что Мазуровой.

Точно такое же внушение сделано и жене Кулиша, сестре Белозерского, прибывшей из Варшавы.


Апреля 25

Генерал-лейтенанту Полозову предписано иметь секретное, но самое строгое наблюдение над женою Кулиша, матерью Костомарова, женою коллежского асессора Мазуровою и дочерью ее (невестой Костомарова) девицей Крагельскою во все время пребывания их в С.-Петербурге.

Бывший учитель Белозерский окончил свое показание. После Андрузского он первый объясняет дело с откровенностью, подробно и притом в описаниях более спокойных и потому более вероятных, нежели описание Андрузского.

Не только не скрывая собственных преступлений, но даже выставляя себя виновным в высшей степени перед другими, Белозерский [представил] историю своего падения, все последствия этого и действия других славянистов.

Еще обучаясь в Киевском университете, Белозерский занялся историей и литературой славянских племен, узнал об идее панславизма, читал иностранные и наши журналы и сделался пламенным поборником славянизма. В исходе 1844 г. и в 1845 он сблизился с Гулаком и Костомаровым, которые занимались тем же предметом и начали друг друга побуждать к любимому ими предмету и к деятельности. Невозможно определить, кто из них первый начал, кто продолжал, кто давал ход той или другой идее и кто был у них главным, потому что все они равно стремились к общей цели — славянизму.

В это время вздумали они составить общество, и Белозерский написал устав, тот самый, который найден у Гулака, по примеру уставов учено-литературных обществ, существующих у чехов, лужичан и сербов. К слову «общество» потом прибавлено было «св. Кирилла и Мефодия», а после придумали носить кольца или образа во имя сих святых.

Имея целью соединение славянских племен, они полагали для этого необходимым: воодушевлять славянские племена к уважению собственной их народности, изгоняя все чужеземное, уничтожать вражду и поселять согласие между этими племенами, склонять их к исповеданию одной православной веры. Средством для этого они считали просвещение, полагая, что славянские племена, коль скоро просветятся и узнают выгоды соединения и дружбы, сами сольются в одно целое. Потому они хотели заводить училища для простого народа, издавать книги для чтения того же народа и развитием общего просвещения доводить племена до соединения.

В мыслях их не было ни народного потрясения, ни возмущений, ни преобразования законных властей в России, а тем менее каких-либо вооруженных действий. Они, как ученые и молодые люди, не знающие практической жизни, думали, что по их теории совершится самое мирное улучшение в быте племен славянских.

Они думали, что правительство одобрит их старания. «Одна Россия, — говорили они, — способна совершить такой переворот и не убоится стать лицом к лицу с остальной Европой. Для этого необходима только твердая воля и ум сильный, который бы мог направить ее действия смело и прямо к цели, следовательно, один только ныне царствующий государь может совершить это великое дело». Иногда же казалось им, что государю не угодно будет подать руку для соединения славянских племен, потому что деятельность его устремлена на внутреннее устройство своей державы.

Но они сами видели несообразность своих предположений, притом же, получая опытность жизни, становились в мыслях своих правильнее, в желаниях умереннее и основательнее. В 1846 г. они уже бросили название общества и в последующее время занимались изучением истории и языков славянских, без всяких идей об обществе, только как наукою. За 10 месяцев перед сим Белозерский отправился на службу в Полтаву учителем Петровского кадетского корпуса и не знает, что после него происходило в Киеве.

Во время существования общества действующими лицами были в оном Белозерский, Гулак и Костомаров, потом близко познакомились с ними студенты Маркович и Навроцкий, но они, равно как Посяденко и Андрузский, более приверженности оказывали к Украйне и малороссийскому языку, нежели к идеям бывшего общества. Шевченко писал наглые стихи в нетрезвом виде и, протрезвившись, нередко сам не помнил или жалел о том, что написал. Кулиш же нисколько не принадлежал к Славянскому обществу; он всегда держал себя в стороне и так углублен был в дельные занятия, что отвергал все мечтательное. Белозерский утверждает, что хотя в последнее время он породнился с Кулишом (последний женился на сестре первого), но он никогда не осмелился бы открыть Кулишу, что составилось Славянское общество — столько Кулиш был чужд всего недозволенного и строг в своих правилах.

Белозерский присовокупляет, что общество и во время существования своего было более ученым кругом людей, связанных между собой дружбой, без всяких политических и возмутительных предположений; что хотя они давали друг другу честное слово не разглашать ни действий своих, ни имен лиц, которые могли бы показаться злоумышленниками, но не для таинственности, а только потому, дабы не подвергнуться насмешкам благоразумных людей; что найденные у них бумаги не должны быть вечными их обвинителями, ибо эти бумаги относятся к прежнему времени, когда его, Белозерского, и друзей его волновали различные идеи и что он, Белозерский, давно уже и не помышляет об обществе.

С покорностью предавая судьбу свою милосердию государя и выражая раскаяние в прежнем своем заблуждении, Белозерский пишет: «Мы несчастливы тем, что сделались известны как преступники прежде, чем успели совершенно очиститься от признаков давней болезни. К тому же свойство молодости — увлекаться чем-либо на время; быть может, всякий молодой и потом в возмужалых летах достойнейший человек мечтал в юности и строил планы, которые сами собой уничтожились с наступлением зрелого возраста. Это самое и со мною случилось».

Вообще Белозерский показывает в себе чувства хорошие. Если в объяснениях его замечается не совершенная искренность, то разве там, где он говорит о других, ибо, кажется, для него легче высказать свое преступление, нежели преступление другого. Он опасается, чтобы еще кто, подобно Бушену, не пострадал невинно от его показаний. Впрочем, он по убеждению в III отделении пишет новое, дополнительное показание.


Апреля 26

Из Киева доставлен студент университета св. Владимира Петров, который первый донес о существовании Славянского общества. Ему предложены вопросы как для пояснения первого его донесения, так и в том смысле, чтобы он представил доказательства к улике Костомарова и Навроцкого, которые не сознались в том, что Петров писал об них в своем донесении.

Для Петрова нанята квартира в недальнем расстоянии от III отделения. При этом внушено ему, чтобы никому не разглашал о причине его приезда в С.-Петербург и о деле, производящемся по его донесению.


Апреля 27

Белозерский в дополнительном показании своем объяснил, что находящаяся у него рукопись «Закон божий» получена им от Навроцкого и что, впрочем, он не знает, чьею рукою писана эта рукопись.

Навроцкий же, которому показана была упомянутая рукопись, во всем заперся, подобно как при общем его допросе, утверждая, что он не передавал этой рукописи Белозерскому и не знает, кем она писана.

Студент Петров окончил ответы на предложенные ему вопросы. Он имел откровенные разговоры только с Гулаком, Навроцким и Марковичем да слышал суждения с ними адъюнкта Костомарова и помещика Савича; других же лиц, известных по делу о Славянском обществе, вовсе не знает. Из разговоров упомянутых лиц, особенно Гулака, Петров узнал следующее.

Славянисты предполагали учредить отдельно в каждом славянском племени правление народное, сообразное с духом племени, но для решения общих дел установить общий союз из представителей всех племен. Достигнуть этого они надеялись не иначе, как возбуждением к восстанию славян против верховной власти их. Гулак именно говорил, что при этом общество будет действовать миролюбиво в отношении царской фамилии; но ежели переворот будет произведен, а государь не пожелает сложить с себя верховной власти, то необходимость заставит пожертвовать царской фамилиею.

Средствами для возбуждения к восстанию они полагали: внушение народу в самом невыгодном виде всех распоряжений правительства; путешествия по деревням для сближения с крестьянами и распространения между ними идеи о народном правлении (Гулак говорил, что некоторые уже путешествуют с этой целью); учреждение школ и издание книг для простого народа, полагая, что с образованием черни восстание непременно произойдет, если не в настоящее время, то в будущем поколении.

В разговорах об этом ревностно участвовали и Костомаров, и Навроцкий, и Маркович, а один раз и Савич, но более всех действовал Гулак. Они часто собирались, в особенности у Гулака, и как только сходились, тотчас начинали разговор о приведении в исполнение их общего намерения. Костомаров как историк старался выводить из истории примеры прежних самовольств и неповиновений в России, очеркивая весьма ярко те случаи, в которых народ, в порыве неистовства, посягал на жизнь русских великих князей.

Петров все это показывает с решительностью и уверенностью, свойственными человеку, говорящему истину. Он сын жандармского офицера. Отец его служил за адъютанта при штаб-офицерах в Киевской, Черниговской и Курской губерниях с 1833 по день кончины, последовавшей в 1844 г.


Апреля 28

В продолжении вопросов разных лиц, прикосновенных к Славянскому обществу, представилось весьма много улик против бывшего студента Навроцкого, доказывающих, что он участвовал во всех предположениях общества и даже разделял революционные мысли Гулака. Как Навроцкий при первом допросе во всем заперся, то из упомянутых улик составлены и предложены ему подробные дополнительные вопросы.


Апреля 29

Из числа стихотворений Шевченки рассмотрены и переведены остальные — «Гайдамаки», «Гамалея».

«Гайдамаки» представляет картину убийств и зажигательств, произведенных в 1768 г. толпой запорожцев, крестьян и разбойников, или гайдамаков, под начальством атамана Зализняка и уманского сотника Гонты, который под предлогом освобождения родины от польского ига опустошил часть Западной Украйны от Киева до Умани.

Автор начинает жалобою, что ему некуда деваться от грусти, и посылает детей своих, гайдамаков, в Украйну для того, чтобы на чужой стороне не насмехались над ними.

Поляки, обвиняя короля Понятовского в измене и угождении России, составили сто конфедераций. Руководимые Пулавским и Пацом, конфедераты разошлись по Польше и Украине и грабили жителей.

У жида-корчмаря в м[естечке] Ольшанах служит казак Ярема. Он любит и любим дочерью церковного старосты Оксаною. Конфедераты врываются ночью в корчму, похищают Оксану, а Ярема уходит к гайдамакам.

Близ Чигирина, в лесу, собрались гайдамаки, скрывают оружие в возах. На рассвете дня Маковеев духовенство благословило их на освобождение отчизны, и они прошли огнем и мечом до Умани. В м[естечке] Лысянке они взорвали замок, в котором укрылся Пац с конфедератами. Там была и Оксана, но ее спас есаул Галайда, бывший Ярема, и женился на ней. Гайдамаки идут в Умань, истребляют там всех жителей; Гонта убивает даже двух сыновей своих за то, что обращены своею матерью в католичество.

Автор в заключение говорит, что сам был сиротой и желал бы променять настоящее время на прошлое. «Хорошо погуляли гайдамаки, — говорит он, — посеяли они хлеб, но другие собрали жатву, уничтожили Сечь, и Украина уснула вечным сном!»

«Гамалея» — эпизод освобождения запорожцев из турецкого плена. В Скутари казаки томятся в тюрьме, ожидая близкой смерти. Ночью неожиданно нападает на турков Гамалея, истребляет гарнизон, зажигает Скутари и освобождает пленных.

Этой пьесою заключаются стихотворения, помещенные под общим заглавием «Кобзарь». Автор постоянно следует принятому направлению: беспрерывно жалуется на страдания Украйны в настоящем ее положении, желает возбудить ненависть к владычеству русских и, воспоминая о прежней свободе, подвигах и славе Козаков, упрекает нынешнее поколение в равнодушии.

Во втором часу пополудни 29 апреля доставлен из Киева студент университета св. Владимира Посяда (он же Посяденко), прикосновенный к делу о Славянском обществе.

Приступлено к составлению и составлено 20 вопросных пунктов, которые ему же и предложены.


Апреля 30

Навроцкий окончил ответы на предложенные ему дополнительные вопросы. В этих вопросах были совокуплены все новые, весьма важные против него улики, ибо у Белозерского найдена рукопись «Закон божий», переданная ему Навроцким. Тот же Белозерский, равно Костомаров, Андрузский и Посяденко показали, что Навроцкий участвовал в составлении Славянского общества, а студент Петров доносит, что Навроцкий даже разделял революционные рассуждения Гулака; сверх того он жил у Гулака и, следовательно, не мог не иметь никакого понятия о Славянском обществе.

Но Навроцкий, отрекаясь от передачи Белозерскому рукописи «Закон божий», по-прежнему отозвался совершенным неведением всего, о чем его спрашивали, решительно утверждая, что будто бы он не имел ни малейшего сведения о замыслах своих товарищей. Между тем улик против Навроцкого столь много, что виновность его несомненна, и он по упорству своему в запирательстве следует первый за Гулаком.

Написал ответы студент Посяда (он же Посяденко). Подозрение на него было весьма сильное, ибо Белозерский, Костомаров и Андрузский показывают, что он принадлежал или по крайней мере усиливался принадлежать к Славянскому обществу; сам он в письмах к Гулаку и учителю Боровиковскому упоминал о каком-то обществе, наконец, в бумагах его найдено несколько черновых записок и просьб, в которых он описывал положение малороссийских крестьян в ужасном виде и выражал плач об Украйне, намекая, что найдутся люди, которые готовы положить за нее жизнь свою. Андрузский изображал его ненавистником помещиков и пламенным защитником крестьян, потому что он, Посяда, сам происходит из крестьян.

Напротив того Посяда отвергает все представленные против него обвинения, он утверждает, что только слышал от Гулака, Костомарова и Навроцкого о намерении их составить Славянское общество, но сам не участвовал в оном и более ничего не знает ни об обществе, ни о действиях славянистов, что проекты просьб об угнетении крестьян он составил только потому, что лично видел это в проезд через Малороссию и не мог не сочувствовать бедствиям, а цель имел ту, чтобы представить просьбы или государю императору, или одному из министров, что бумаг этих он никому не показывал и мысли его, хотя бы они были неверные, не распространялись, что написанное в уединении и вчерне не может быть поставляемо в вину, ибо люди многое набрасывают на бумагу для себя и потом уничтожают или забывают в своих бумагах, что он, происходя из мещан, а не из крестьянского звания, никогда не думал быть защитником крестьян и не имел никакой причины ненавидеть добрых помещиков, а если негодовал в душе своей на других, то это чувство весьма естественно всякому.

При личном допросе Посяда плакал, уверяя в своей невинности и изъявляя удивление, что столь неспособного к общежитию, как он, считают участником общества и опасным человеком.


Мая 1

Вечером, в назначенный час, у г-на шефа жандармов были г-да министр народного просвещения гр. Уваров и товарищ его кн. Ширинский-Шихматов. Им прочитаны всеподданнейший доклад, в котором подробно изложены обстоятельства дела о Славянском обществе, список лиц, прикосновенных к этому делу с изъяснением степени виновности каждого из них; устав Славянского общества; рассуждение Белозерского, служащее истолкованием оному; рукопись, называемая «Закон божий», и преступнейшие стихотворения Шевченки; также показаны были напечатанные сочинения Шевченки и Кулиша.


Мая 2

Состоящий при штабе корпуса жандармов лекарь Шпис, наблюдавший несколько дней состояние здоровья адъюнкта Костомарова, донес, что этот арестант оказывает признаки помешательства ума.

2 мая в 7 часов вечера по высочайшему повелению Костомарова посещал лейб-медик Арендт, который из донесения Шписа и разговоров больного удостоверился, что последний действительно подвергался душевному расстройству, доходившему до омрачения ума, но нашел, что он почти уже совсем освободился от этих припадков и достаточно поправился в своем здоровьи.

При докладе об этом г-ну шефу жандармов его сиятельство лично обязал лейб-медика Арендта, чтобы в «Больнице всех скорбящих» на всякий случай приготовлена была комната, в которой мог быть помещен Костомаров.


Мая 3

С разрешения г-на шефа жандармов всем арестантам, содержащимся в III отделении по делу о Славянском обществе, даны для чтения книги.

Костомаров, чувствуя себя в лучшем против прежнего положения и вспоминая, что в первых показаниях, которые он составлял то в смущенном духе, то под влиянием умственных припадков, находятся многие несообразности и, изъявляя желание изложить все ему известное в рассказе самом откровенном, просил дозволить ему составить новое показание.

Костомарову это разрешено и даны для соображения прежние его показания.


Мая 5

Кулишу и Белозерскому разрешено переписываться с прибывшей в С.-Петербург женою первого и сестрою второго, с тем чтобы они в письмах своих не помещали ничего, кроме успокоительных и семейных известий. Письма их передаются не иначе, как через III отделение и по внимательному рассмотрению. От Кулиша к жене и обратно уже передано одно письмо, а сего числа Кулиш написал к жене, а Белозерский к сестре и брату, которые и отправлены по принадлежности.


Мая 7

Обращено внимание на статьи, помещенные в «Московском сборнике» за 1847 г., Ригельмана, Чижова, Хомякова и других и на отдельно напечатанную книгу «Путешествие в Черногорию» соч[инения] Александра Попова. Статьи сии показывают, что сочинители их суть пламенные славянофилы, которые о необыкновенном значении славян в древности, о стремлении их к дальнейшему развитию и о каком-то вопросе, обратившем на себя будто бы всемирное внимание, объясняются в тех же преувеличенных и двусмысленных выражениях, как объяснялись участники Славянского общества. Замечено еще, что в «Отечественных записках» помещено несколько весьма умных и сильных возражений против славянофилов.

Посему находящемуся в Москве чиновнику III отделения Кашинцову предписано обращать деятельнейшее внимание на выходящие там журналы, сборники и книги славянофилов и тотчас доносить о всех возгласах полуполитических и двусмысленных, а издатель «Отечественных записок» Краевский поощрен к продолжению помещения в его журнале статей в опровержение славянофильских бредней.

Получено частным образом сведение, что находящийся в Симбирске А. Языков сносится с московским писателем Хомяковым по предмету предположения Чижова издавать журнал с 1848 г. Как журнал этот замышлен славянофилами и будет издаваться в их духе, то начальникам 2-го и 7-го округов корпуса жандармов предписано иметь за Языковым и Хомяковым секретное, но самое бдительное наблюдение.

Адъюнкт Костомаров окончил новое показание. Он объяснил дело славянистов с той же откровенностью и почти в том же виде, как Белозерский.

По словам Костомарова, ученые в последние годы, занимаясь исследованиями о древностях и историею славянских племен, вовлеклись в рассуждения о том, чем были эти племена в древности и чем могут быть в будущем времени. Такие рассуждения тем более занимали их, что, с одной стороны, западные славяне изображают древних славян в самом блестящем положении, а немецкие ученые унижают племя славянское. От этого произошла борьба, доведшая славянофилов до другой крайности: они начали доказывать, что славянские племена впереди покажут что-то новое, чудесное, невиданное и пророчат им великую будущность.

Наши ученые, ревностно занимаясь историею славян, не могли не увлечься в заграничные бредни. Гулак, Костомаров и Белозерский, предаваясь тем же идеям, помогали друг другу в трудах, а в исходе 1845 и в 1846 г. Гулак и Белозерский начали называть круг своего дружества Славянским обществом. Около того же времени Костомаров придумал носить кольцо во имя св. Кирилла и Мефодия единственно из уважения к памяти первых просветителей славян, и по его предложению кольцо это носил Гулак, но он, Костомаров, не считал кольца символом общества и убеждал Гулака и Белозерского не называть круг свой обществом, напоминая им, что такие названия не дозволены законом. Дабы уничтожить это неудобство, он намерен был предложить начальству Киевского университета мысль учредить на законном основании общество занимающихся славянскими исследованиями, назвав оное обществом св. Кирилла и Мефодия по примеру тому, как Киевский университет назван во имя св. Владимира.

Между тем рассуждения Костомарова, Гулака и Белозерского, или Славянского общества, кроме ученых, относились и до слияния славянских племен, но они полагали соединить их под скипетром российского императора, не касаясь до настоящего образа правления собственно в России и думая только, что вновь могущие присоединиться к нам иноземные славянские племена должны быть устроены по примеру Царства Польского. Средствами для этого они принимали: распространение православного исповедания и образованности между всеми славянскими племенами. Костомаров, подобно Белозерскому, уверяет, что в мыслях их решительно не было ни народных восстаний, ни преобразования законных властей в России, а тем менее каких-либо вооруженных действий, что он, Костомаров, был всегда неограниченно предан особе государя императора, всем повелениям его и распоряжениям правительства.

В половине 1846 г. трое друзей (Костомаров, Белозерский и Гулак) сами увидели несообразность своих рассуждений, перестали называть круг свой обществом, а потом даже занятия их не были общими, ибо Белозерский отправился в Полтаву, а Гулак предавался трудам более в уединении и, наконец, уехал в С.-Петербург. Тем и кончилось все общество, состоявшее только из упомянутых трех лиц, а если с ними сближались Навроцкий, Маркович, Посяда и другие, то единственно или по сходству ученых занятий (ибо идея панславизма многих занимала), или по знакомству, без всякого отношения к Славянскому обществу и что некоторые могли только слышать, не зная подробностей об этом обществе.

Таким образом, Славянское общество было ничтожно и по числу действователей и не могло быть опасно уже потому, что оно принимало меры ученые и мирные, распространение православия и образованности, а эти меры, как полагали и сами славянисты, если могли довести до цели, то разве через сотни или тысячи лет. Словом, рассуждения их были не более, как ученые бредни.

Далее Костомаров объясняет, что рукопись «Закон божий» он списал за несколько лет перед сим единственно по страсти иметь редкости у находившегося в Харькове Хмельницкого, который служил в Кавказском корпусе, а потом уехал кажется в С.-Петербург, что эта рукопись, должно быть произведение поляков, которые во время мятежа возглашали о восстании и Малороссии, что эту рукопись он никогда не думал распространять, а Гулак, бывая у него, сам захватил ее, без его, Костомарова, воли.

Впрочем Костомаров утверждает, что ни рукопись «Закон божий», ни переделанный Белозерским устав Славянского общества никогда не были основанием или правилами их общества равно и стихи Шевченки нисколько не применялись к их идеям, тем более, что сочинения Шевченки напечатаны еще в 1840 году, а начал он писать еще прежде, когда идеи славянизма вовсе не были в развитии. Словом, преступные и безнравственные рукописи и стихи, найденные у славянистов, нимало не относятся до общества, но суть совершенно отдельного от этого предмета грехи их молодости.

Что же касается до показания Петрова, будто бы помещик Савич, а потом Гулак в присутствии Костомарова предавались революционным предположениям и будто бы Костомаров подкреплял их примерами из древней русской истории о волнениях народных и убийстве великих князей, то Костомаров с ужасом отвергает это показание. Он уверяет, что в нем никогда не погасало чувство благоговения к августейшему дому, что он не позволил бы себе находиться там, где происходят столь дерзкие рассуждения и что в самом упомянутом показании заключается несправедливость, ибо в древние времена русские были столь преданы своим государям, что ни один из великих князей не был погублен народом, и он, Костомаров, знающий историю как профессор, не имел даже возможности приводить подобных примеров.

В заключение Костомаров объясняет, что он прежде не понимал незаконности своих действий, думая даже, что рассуждая о будущем величии России, о присоединении к оной всех славянских племен, он действовал по долгу своему и по любви к государю императору, но ныне видит свое заблуждение и тот вред, который мог происходить от их неосторожности, — выражает искреннейшее раскаяние, предавая судьбу свою милосердию монарха и умоляя об отеческом помиловании.

Костомаров представил еще письмо, в котором, повторяя свое раскаяние, просит уничтожить прежние его показания, как написанные под влиянием болезни и душевного расстройства.

Наместнику Царства Польского сообщены сведения, какое производство было по делу о Славянском обществе после сообщенных ему известий 18 апреля.

Генерал-адъютанту Бибикову отправлены окончательные копии со всех описаний бумаг и допросов лиц, прикосновенных к Славянскому обществу.


Мая 8

Управляющий Новороссийским краем, которому сообщено было о собрании сведений насчет поведения и образа мыслей отца Гулака, отставного чиновника 7 класса, уведомил, что он ведет себя тихо и прилично.

Генерал-адъютант Бибиков сообщил, что доноситель по делу Славянского общества студент Петров отправлен из Киева в С.-Петербург в то самое время, когда он готовился держать экзамен и при том лишился места в доме, в котором обучал детей и тем содержал престарелую свою родительницу. Приказано иметь это сведение в виду.

Как в последнем показании Костомарова объяснено, что рукопись «Закон божий» он получил несколько лет перед сим в Харькове от Хмельницкого, служившего в Отдельном кавказском корпусе и потом, кажется, уехавшего в С.-Петербург, то для собрания сведений о нынешнем местопребывании Хмельницкого сделано сношение с Харьковским военным губернатором и исправляющим должность С.-Петербургского обер-полицмейстера.


Мая 9

По воле г-на шефа жандармов студент Петров был спрошен, сколько он лишился дохода от уроков, которые давал в Киеве. Петров отвечал, что доход его простирался до 20 руб. серебром в месяц. Отзыв этот приказано иметь в виду при окончании дела.


Мая 10

Составлены: подробное описание меры виновности всех лиц, прикосновенных к делу о Славянском обществе, и проекты очных ставок им в тех предметах, в которых одни не сознаются против показаний других.


Мая 12

Генерал-адъютант Бибиков доставил печатную книжку на польском языке под заглавием «Книга народа польского и пилигримства (изгнанничества) польского» для сличения с рукописью «Закон божий», найденный у некоторых из лиц, прикосновенных к Славянскому обществу.

При сличении книги с рукописью оказалось, что вторая извлечена из первой, но есть более переделка, нежели перевод, ибо книга Мицкевича пространнее и в ней все направлено к польскому народу, а в рукописи «Закон божий» все приноровлено преимущественно к Малороссии.

Этим подтверждается показание адъюнкта Костомарова, который тоже объясняет, что он, получив от офицера Хмельницкого рукопись «Закон божий», называемую еще «Поднестрянкой», потому только впоследствии и перевел ее с малороссийского на русский язык, что заметил в ней сходство с Мицкевичевой «Пилигримкой» и желал сличить их; что при этом сличении он также уверился, что «Поднестрянка» переделана из «Пилигримки».

Генерал-адъютант Бибиков сообщил еще дошедшее до него сведение, что малороссияне, прикосновенные к делу Славянского общества, должны иметь у себя на теле знаки гетманской булавы.


Мая 13

Все содержащиеся под арестом при III отделении лица, прикосновенные к делу о Славянском обществе, были раздеваемы и внимательно осмотрены, но ни на одном из них не оказалось знаков гетманской булавы. Все они, даже Андрузский, Белозерский и Костомаров, откровенно сознавшиеся в других важнейших преступлениях, отозвались, что в первый раз слышат об этих знаках.


Мая 14

Коменданту С.-Петербургской крепости сообщено об осмотре содержащегося в Алексеевском равелине коллежского секретаря Гулака для удостоверения, нет ли на теле его знака гетманской булавы.

Генерал от инфантерии Скобелев ответствовал, что Гулак был весь осмотрен, но никаких знаков на теле его не оказалось.

В 10 часов утра доставлен из Радзивиллова арестованный при возвращении из-за границы в Россию надворный советник Федор Чижов со всеми его вещами и бумагами.

К рассмотрению бумаг его немедленно приступлено.

Рассмотрение бумаг Чижова окончено. Из них видно, что он два раза — в 1845 — 1846 гг. — путешествовал по славянским землям и что он преимущественно занят славянскими идеями. По примеру других славянофилов он рассуждает о возвышении народа, о достоинстве человека и проч[ее], а по местам проявляется у него мысль о соединении славянских племен под российскую, однако же, державу. Ничуть не заметно ни политических злоумышлений, ни сообщества с кем-либо; Чижов везде является славянофилом, вроде московских, которые даже печатают подобные напыщенные и двусмысленные фразы. Несколько сомнительны только стихи его к Хорвату, в которых он говорит о народе в таком смысле, как бы хотел, чтобы народ был главным сословием в государстве.

Из другого журнала Чижова видно, что он имел свидание и переписку с польскими выходцами Мицкевичем и гр. Туровским, тем самым, который был осыпан милостями государя и в 1845 году бежал за границу. Гр. Гуровский должен быть также пламенный славянофил и полюбил Чижова за приверженность его к славянству. Напротив того с Мицкевичем Чижов имел не столько дружбы, сколько споров, ибо Мицкевич в своих лекциях о славянских племенах вовсе не упоминал о русских, а Чижов несколько раз ходил к Мицкевичу именно с тем, дабы доказать, что, рассуждая о славянах, несправедливо и невозможно забывать о столь могущественном племени, как русские.

В бумагах Чижова находится еще письмо Луи Бонапарта, сына Люциана, который собираясь издать словарь всех языков и наречий, просил Чижова о содействии к собранию славянских слов.

У Чижова не оказалось ни кольца во имя св. Кирилла и Мефодия, ни бумаг, кои показывали бы связь его с киевскими славянистами или с Славянским обществом.

Из всех обвинений против Чижова составлено 15 вопросов, которые и предложены ему для написания ответов.


Мая 15

В присутствии г-на шефа жандармов были даны очные ставки:

Гулаку (который для этого был вытребован из Алексеевского равелина) с Белозерским, Костомаровым, Посядой, Андрузским и Петровым;

Костомарову с Белозерским, Посядой, Андрузским и Петровым;

Белозерскому с Андрузским, Кулишу с Андрузским, Шевченке с Андрузским, Навроцкому с Белозерским, Посядой, Андрузским и Петровым;

Посяде с Андрузским.

Гулак явил прежнее, необыкновенное упорство. Не опровергая уличителей и нимало не сознаваясь, он говорил только, что остается при прежнем ответе, то е[сть]: не знаю.

Белозерский и уличая других, был столько же откровенен, как в письменном своем показании, равно и Костомаров говорил согласно с тем, что говорил Белозерский, отвергая только показания Петрова будто бы он, Костомаров, разделял или по крайней мере был слушателем революционных рассуждений.

Шевченко и Кулиш, виновные в особых преступлениях: первый в сочинении дерзских и возмутительных стихов, а второй в напечатании книг, могущих поколебать спокойствие и верность Малороссии, и при очных ставках сознавали свою виновность в этих предметах.

Посяда оказывается почти неприкосновенным к делу, кроме того, что он слышал о Славянском обществе Навроцкий был бы виновен не более Посяды, но он в сознании даже незначительных поступков, как например: в знании о рукописи «Закон божий», стихотворения Шевченки «Сон» и проч[ее] упорствует столько же, сколько родственник его Гулак.

Андрузский обнаружил, что он многое в письменном показании своем преувеличил или представил в ином виде или уверял, что он видел то, о чем только слышал, но с той же откровенностью, с которой писал показание, он и при очных ставках уличал других и обвинял самого себя в том, что прежде было им показано неправильно, и из всего видно, что он, по молодости, ошибался, но не хотел и не хочет быть клеветником.

Напротив того доноситель Петров уличал других в преступлении с твердостью, доказывающей его уверенность в том, что он показывает

Г-н шеф жандармов лично предлагал словесные вопросы и надворному советнику Чижову, который изъявил совершенную готовность объяснить подробно в составляемом им показании все ему известное о славянских идеях и славянофилах.


Мая 17

Студенты Андрузский и Посяда после очных ставок, мучимые раскаянием, что в показаниях своих обвинили некоторых лиц неправильно, испросили дозволение написать дополнительное объяснение.

Андрузский большую часть прежних своих показаний прямо объявляет ложными и вымышленными, говоря, что он писал их частью по слухам, частью по догадке и из собственных соображений, например: о существовании малороссийской партии в Славянском обществе вывел заключение только из того, что Кулиш, Шевченко и Посяда занимались малороссийской историей и словесностью, о Славянском обществе показал потому, что узнал из предлагавшихся ему вопросов о кольце св. Кирилла и Мефодия; точно таким же образом он вывел обвинения и о каждом обвиненном им лице, тогда как сам не знал ни о их преступлениях, ни даже о существовании Славянского общества. Андрузский изъявляет искреннейшее раскаяние и просит помилования.

Посяда также отверг из прежнего показания своего то, что будто бы он слышал от Гулака и Навроцкого о намерении их составить общество, присовокупляя, что и Костомаров говорил ему об обществе быть может том, которое он желал учредить при университете с разрешения начальства. Посяда ложность первого показания своего относит к тому, что он, составляя это показание, был болен и смущен.


Мая 18

Гулак, наконец, принес сознание. В присланном через коменданта С.-Петербургской крепости показании он объясняет прикосновенность свою к Славянскому обществу в том самом смысле, как показали Белозерский и Костомаров, то есть, что они трое в исходе 1845 г. и начале 1846 составляли Славянское общество св. Кирилла и Мефодия, рассуждали о соединении иноземных славян с Россией и надеялись достигнуть этого через одно распространение просвещения; показание же Петрова, будто бы он, Гулак, предавался революционным замыслам, отверг, как несправедливое.

Генерал-адъютант Бибиков доставил задержанные письма Белозерского к Марковичу и учителя Чуйкевича к Костомарову, находя эти письма подозрительными и присовокупляя, что он предписал Чуйкевича доставить в Киевскую крепость.

Письмо Чуйкевича, который просил Костомарова о содействии к переводу его на службу в Киев, было известно III отделению еще прежде и оставлено, как не заключающее в себе ничего важного, без внимания. Равным образом и письмо Белозерского, который просил Марковича давать списывать и сохранить какую-то статью, по объяснению Белозерского, не скрывает под собой никакого преступления, а относится до статьи Кулиша о начале его путешествия, которую Белозерский считал достойной быть в печати.


Мая 20

Генерал-адъютанту Бибикову сообщено о том, что оказалось по рассмотрении вышеупомянутых писем Белозерского и Чуйкевича с присовокуплением: иносказательных выражениях в письме Белозерского, что молодые ученые люди из Малороссии, как показывает славянское дело вообще, выражались напыщенно и как бы двусмысленно, так что предметы, кажущиеся с первого взгляда подозрительными, всегда почти при точнейшем рассмотрении, являются обыкновенными и не заключающими в себе ничего преступного; о письме Чуйкевича, — что найденные у разных лиц письма его относятся к обыкновенной переписке друзей и никто из славянистов не показал ничего, почему бы можно было считать Чуйкевича прикосновенным к делу Славянского общества; что нет причины предполагать, чтобы еще кто-либо принадлежал к этому обществу, кроме открытых III отделением; если же между уроженцами Малороссии остаются славянофилы или украинофилы, чрез меру преданные родине, преимущественно любящие свои нравы, язык и литературу, то в отношении к ним будут приняты особые меры, самые незаметные и осторожные, дабы преследованием многих не раздражить целый край. Впрочем прибавлено, что если в Киеве имеются важные причины к подозрениям против Чуйкевича, то дальнейшие распоряжения о нем зависят от его, генерал-адъютанта Бибикова, усмотрения.

Как Гулак в новом показании объяснил, что устав Славянского общества и рукопись «Закон божий» им сочинены, тогда как Белозерский и Костомаров показали: первый, что устав сочинен им, а второй, что рукопись «Закон божий» получена им от Хмельницкого (к открытию которого сделано распоряжение), то Белозерскому и Костомарову предложены были, для разрешения этих противоречий, вопросы.

И Костомаров, и Белозерский утвердили прежние свои показания, присовокупляя, что Гулак принимает вину их на себя, вероятно, из чувства великодушия.

Показания их, особенно Костомарова, вероятнее нового объяснения Гулака, ибо рукопись «Закон божий» есть только переделка Мицкевичевой «Пилигримки», напечатанной еще в 1833 г; Костомаров же утверждает, что эта переделка должна быть произведена вскоре после польского мятежа, когда Гулак был еще в детском возрасте и, следовательно, ни сочинить, ни переделать этой рукописи не мог.


Мая 21

Черниговский гражданский губернатор доставил бумаги бывшего учителя Кулиша, оставленные им в Борзне у родственника его Николая Белозерского.

Из этих бумаг только две тетради под заглавием: «Извлечение из реляции о допросе участников бунта в Польше в 1790 году» и «Книга о делах народа украинского» обращают на себя внимание. В первой весьма невыгодно упоминается о действиях России относительно Польши, во второй помещены преувеличенные мысли Кулиша о Малороссии и прежней ее славе, подобные тем, которые замечены в напечатанных его сочинениях.

Прочие бумаги, состоящие из переписки с разными лицами и тетрадей литературного и ученого содержания, не заключают в себе ничего важного.

От генерал-адъютанта Бибикова доставлены две печатные книги стихотворений адъюнкт-профессора Костомарова на малороссийском языке под названием «Украинские баллады» и «Ветка», в которых говорится о набегах казаков и гетманщине в духе сочинений Кулиша.

Обстоятельство это присоединено к описанию меры виновности Костомарова.


Мая 22

Киевский военный губернатор, получив сведения, что помещик Полтавской губернии Григорий Галаган находился в дружеских отношениях с надворным советником Чижовым и обнаруживает демократический образ мыслей, сообщил, что он, генерал-адъютант Бибиков, не оставил бы обыскать и даже, в случае надобности, арестовать Галагана, если бы он находился в управляемых им, Бибиковым, губерниях.

На это ответствовано Бибикову, что дело о Славянском обществе не подает ни малейшего повода к подозрению против Галагана, что сам Чижов, по рассмотрению бумаг и показанию его, оказывается только пылким человеком, но вполне русским патриотом, а потому знакомство с ним не могло повести Галагана к идеям демократическим; что если Галаган, как показывает и Чижов, страстно любит свою родину, Малороссию, не питая, однако же, никаких политических намерений, то в отношении украинофилов будут приняты особые меры самого осторожного и незаметного наблюдения.


Мая 23

Надворный советник Чижов изложил показание свое с полною откровенностью, объяснив весь ход своих мыслей и поступков по тем предметам, по которым навлекалось на него подозрение.

Он путешествовал за границей в первый раз с 1840 года около пяти лет, а во второй отправился туда в половине 1846 г. Сначала целью путешествия его было поправление здоровья и изучения истории искусств, но идеи профессора Ганка, с которым он имел суждения в Праге о сродстве славянских племен и будущем их сближении, увлекли его, а случаи, встретившиеся с ним в других славянских местах, еще более его поразили.

Близ города Пола (в Истрии) находится селение с славянской церковью, в которой служба отправляется на славянском языке по нашим книгам киевской печати. Когда Чижов слушал литургию, священник и народ, узнав в нем русского, были в восторге, а в следующее воскресенье, без просьбы Чижова, священник, при великом выходе, произнес молитву о здравии государя императора Николая Павловича.

В городе Зара (в Далмации) Чижову тайно показывали булавки с портретом государя, и во всех местах Далмации он встречал знаки любви и глубокого уважения к имени русского.

Черногорцы считают себя почти русскими. При первом слове они приветствовали Чижова: «ты брате русс!» Все необыкновенно преданы белому царю Николе, с восторгом расспрашивают и говорят об нем. В Сербии народ любит русских и нашего государя почти столько же, как черногорцы.

Все это произвело на Чижова столь сильное впечатление, что он совершенно предался славянским идеям, посвятил мысли и занятия свои на решение вопросов: минутная ли это вспышка, что иноземные славяне влекутся к русским, в чем состоит быт славянский и как выскажется он в жизни внешней, особенно политической?

Сверх уединенных размышлений об этих вопросах, Чижов хотел все узнать на деле, переговорить со знаменитыми славянистами и со всеми главными представителями польской партии. Для этого он несколько раз ездил по славянским землям, совершив самое большое путешествие в 1845 г., и был в Париже.

«Сначала, — говорит Чижов, — в мои понятия входили и конституция и республика; я дал себе на несколько времени полную волю и старался быть более славянистом без роду и племени, нежели русским, но никак не мог пересилить моей природы: едва только доходило до дела, я был заклятым русским. Меня не удовлетворяли системы ни фурьеристов, ни сен-симонистов, ни коммунистов, ни мютюалистов. А находил полное удовлетворение в одной русской жизни, меня все тянуло в Россию, хотя бы в ней не было никаких собственных моих привязанностей».

Такой характер Чижова не мог сблизить его ни с поляками, ни даже с французами.

При начале знакомства Чижова с Мицкевичем, когда первый объявил свою фамилию, второй не хотел вступить с ним в разговор, как бы выжидая, чтобы путешественник объявил ему и свои титулы. «Это, — пишет Чижов, — заставило меня с негодованием сказать: титул мой, который выше всех титулов, есть тот, что я русский и Мицкевич после того сделался ко мне благосклоннее. У нас бывали с ним, — продолжает Чижов, — частые споры. В нем мистические чувства сливаются с какой-то враждой к Европе и к русскому правительству. Однажды он доказывал, что Франция должна бы помочь славянским [племенам] сделаться свободными, я отвечал ему, что [это] никак не укладывается в голове моей. Я полюбил Мицкевича за его личные качества, но прямо говорил ему, что не одобряю его направления и даже не считаю его истинным славянином. У вас, — говорил я, — ваши понятия приобретены страданиями и волнениями жизни, у меня они — чистая принадлежность моего племени, вы высоки как Мицкевич, я высок вне моего имени, только потому, что я истинно русский. Мицкевич сознавался в одном, что Польша должна принадлежать России, присовокупляя однако же, что это послано ей как наказание за ее беззаконную жизнь. Он нередко бранил русское правительство, не именуя лиц, но всегда с большим уважением упоминал о государе императоре и потом о русском народе; чрезвычайно много хорошего говорил о покойном гр. Бенкендорфе и о гр. Орлове, как истинно русском».

С другими представителями польских партий Чижов желал познакомиться, чтоб узнать все оттенки славянского вопроса, но не успел. Из прочих выходцев он встретился только с гр. Адамом Гуровским (бежавшим из России в 1845 г.) и удивлялся, почему этот человек, отзывающийся с благоговением о государе и с уважением о большей части русских, оставил Россию.

Характер Чижова выражается в двух встречах, которые он имел в Париже и в Бельгии.

В Париже Marinier, который был в России и хвалится знанием нашего языка, между прочим производил слово «князь» от слова «кнут», а «великий князь» от grand кнут. Чижов возразил ему, что если основываться на первых двух буквах, то и слово «Français» 19 можно вывести от слова «fripon» 20.

В Бельгии иезуиты убеждали Чижова принять католическую веру, обещая ему все блага, и небесные и даже земные. Чижов отвечал им: «Если я с переменою веры буду в раю, а все русские пойдут в ад, то мне будет так скучно, что я убегу из рая, и, в избежание этого, лучше останусь русским; Россия есть мой земной рай».

Не удовлетворившись, таким образом, поляками и французами, Чижов снова отправился в славянские земли. Здесь он входил в суждения и споры со всеми известными славянофилами: Шафариком, Ганкой, Гайем, митрополитом Раичичем, Кукулевичем, Штуром и многими другими.

Там узнал он, что все славянские племена, подвластные Австрии и Турции, недовольны своим правительством и ожидают помощи от России для их освобождения, а ученые славянофилы, указывая на личное стеснение, недостаток гражданской свободы и на образ правления, устремляют желания свои к тому, чтобы соединить славянские племена в виде свободных штатов — и вот основание их идеи всеславянства (панславизма).

Слушая эти возгласы западных славянофилов, Чижов, как сам он выражается, «наконец, сплеча отрезал им, что нам, русским, не до славянства и не до штатов, что мы будем славянами, когда будем истинно русскими, а подделываться из какого-то мечтательного понятия под что-то мечтательное было бы просто меньше, чем глупо для человека, принадлежащего к тому государству, которое, не подделываясь, само сделалось властелином чуть не полмира; существование штатов еще загадочно, а существование единодержания у нас не только врослось в понятия, но слилось с молоком матерей и вошло в кровь и плоть отцов почти 50 миллионов, особенно нас, настоящих русских!» Это сильно поразило славянофилов.

Еще замечательно, что каждый славянофил, рассуждая о славянском братстве, требует, чтобы в будущих штатах его племя считали старшим, а потом уже русское.

Только Штур (словак) полагает, что право быть средоточием между славянскими племенами принадлежит русскому народу, потому что этот народ один отстоял свою политическую независимость, имеет собственную, никем, кроме бога, не данную форму государственного быта, сохранил свой язык во всех отраслях жизни — и в суде, и в семье, и в обществе, и в церкви, наконец, на него все смотрят, как на колосс славянский.

Испытывая Штура, Чижов сказал: «Не забудьте, что вы имеете гражданскую свободу». «Не нашу ли конституцию (венгерскую), — отвечал он, — вы называете гражданскою свободой? Найдите мне оковы, которыми бы более можно было оковать всякое благоразумное развитие. У вас же я вижу то, что десятки миллионов привязаны к одному лицу и не только думают, а веруют, что в нем источник их всеобщего благоденствия. Для меня — это свобода привязанности, которую невозможно приобрести ни страхом, ни подкупом, и которая продолжается целые века, для меня это что-то такое, чего я не встречал в прошедших периодах человеческой жизни и истории человечества».

Потом, указывая на течение Дуная, Штур продолжал: «Здесь один из царей русских, как бы по внушению св[ятого] духа, понял политическое назначение Дуная. Ваш царь Петр Великий, указав на Дунай, сказал: «Вот естественная граница России!» 21

Таким образом и славянские земли не удовлетворили Чижова. «Во мне усилилось убеждение, — говорит он, — что я должен быть чисто русским, что оставаясь чисто русским, я всего ближе буду к улучшенному состоянию человека, что быть истинно современным, значит быть истинно русским, что принять какую-нибудь другую форму правления, вместо существующей в России, значит отставать от века и усиливать в себе внутренние борения собственных требований с внешними явлениями жизни».

Западные славянисты в любви своей к славянству дошли до того, что считают почти всех, даже греков, славянами. У Коллара 22 нет и не было ничего неславянского: у него и Гомер, и греческая мифология, и народы, населявшие в древности Южную Италию, — все относится к славянам. «Если допустить эту теорию, — пишет Чижов, — то вопрос о славянах, разумеется, всемирный».

Собственные же понятия Чижова о славянстве заключаются в следующем:

Изучая историю, невозможно не видеть, что в каждом периоде является новый господствующий народ на место прежнего, устаревшего. Индусы, египтяне, греки, римляне, народы романские, германские, германо-британские — вот все народы, первенствовавшие в отдельные периоды истории. Ныне в Европе замечается общее недовольство настоящим положением, ожидание чего-то и стремление к лучшему. Многие предусматривают, что приходит время вступить в историю новому племени, и произнести, что грядущее племя есть славянское Прямые же и едва ли не единственные представители этого племени — мы, русские, потому, что из остальных племен большая часть любят русских, не по идеям, а просто как братьев, и белого царя только что не называют своим царем

В первый раз Россия двигнута была ко всемирной исторической деятельности императором Петром Великим, хотя его преобразование почти превратило нравы наши в иноземные, так что прошедшее поколение стыдилось говорить по-русски, желало России самого нерусского счастья.

Второй переворот произошел от встречи с Наполеоном. Даже те, которые получили воспитание самое нерусское, все восстали, и не нашлись ни изменники, ни даже такие, которые увлеклись бы величием завоевателя.

Третье явление — начало нашего деятельного выступления на поприще истории — есть царствование императора Николая Павловича. Мы стали русскими на всех путях жизни, в искусствах и науках стремимся быть русскими.

«Если это не называть переворотом, — говорит Чижов, — то и переворотов нет. Что у нас все делается тихо и спокойно, за это нам остается благодарить бога. К тому же, вникая в ход истории, а сущность прежних и настоящих периодов, нельзя было иначе и предполагать. По моему историческому и практическому убеждению, я полагаю, что все перевороты у нас должны происходить непременно бескровно и тихо, тем тише, чем естественнее и народнее будет наше развитие и ход нашего образования.

Я еще не решил себе вопроса, — продолжает Чижов, — о будущем положении славянских народов, но думаю, что как бы это положение ни выразилось, оно выразится согласно с нашей русской жизнью, а русскую жизнь не могу понять без русского царства. По моему мнению, выражение «неограниченная свобода» не имеет смысла ни при какой форме общественного устройства, потому что всякая хотя бы демагогическая республиканская форма непременно должна будет иметь законы, и, следовательно, ограничения».

Из московских славянофилов известны Чижову Бодянский, Хомяков, Панов, Шевырев, Александр Попов, Аксаков и другие. «Но утвердительно говорю, — пишет Чижов, — что в сем нашем круге нет и быть не может политических замыслов, вследствие нашего общего, самого пламенного политического мнения, что Россия и царь ничем не разъединяются ни в нашей голове, ни в нашем сердце».

Равным образом московские дворяне, из которых многие занимаются вопросом о нравственном и умственном развитии России, по уверению Чижова, не питают никаких политических намерений. «Думаю, — говорит он, — и, кажется, могу утверждать, что в России политических замыслов ныне родиться не может не от боязни, потому что всегда найдутся отчаянные головы, и не от того, чтобы стали тише, чем были прежде, а именно потому, что все истинно русские, образованные люди убеждены, что Россия и царь слиты в единое нераздельное, что любить одну не любя другого нет возможности и что в том и состоит быть русским, чтобы это убеждение перешло за пределы личных небольших неприятностей и личного незначительного утеснения».

О доносах Чижов имеет свои понятия. «Случись, — пишет он, — чтоб я проник политические намерения, пусть меня правительство судит, скажу искренно, я старался бы избегать встречи с людьми, от которых могу услышать разговоры об этом, если же услышал бы, я заставил бы говорящего объявить его предположения. Еще более, кто решился бы высказать передо мной о каком бы то ни было резком поступке против особ императорского дома, тот был бы непременно и всенепременно заставлен мною объявить это самому правительству. Но доносить я был бы не в состоянии. Слова эти не вызваны моим настоящим положением; они давно составляют основу моих нравственно-политических правил. Могут назвать их мелочными и ложными понятиями о чести, я не буду спорить, только желаю, чтобы меня видели таким, каким я есть, а не таким, каким быть может, я должен быть по понятиям правительства».

Малороссию Чижов изображает в другом виде. «Там, — пишет он, — многие страстно любят свою родину. Я всегда говорил им: вот между нами разница, — вы любите родину, а мы, русские, любим отечество. Потому-то мы и незыблемо сильны, что можем в той, другой губернии быть чем-нибудь недовольны, но это недовольство ничего не значит, ибо наша общая родина Россия. Царь для нас не есть средство к личным выгодам, не источник доходов, а часть нас самих. Его честь — наша честь, его жизнь — наша жизнь. Может случиться и случается, что на него и поропщешь, но, несмотря на то, с ним мы связаны всем существом нашим».

Из киевских украино-славянистов кроме Ригельмана, неповоротливого и незамечательного человека, Чижов никого не знал, равно не имел никакого сведения о составлявшемся там обществе св. Кирилла и Мефодия. С Кулишем он познакомился только потому, что намереваясь с 1848 года издавать журнал в Москве под названием «Русский вестник», просил Кулиша сообщать ему литературные статьи.

В будущем журнале своем Чижов предполагает постоянно следить за литературою всех славянских народов, помещая статьи об этом не для распространения славянских идей, а просто как сведения, как вопросы чисто литературные и ученые. Он будет стараться, чтобы журнал его состоял из одних оригинальных русских сочинений и, сколько возможно, избегать переводных. Еще желает он испросить дозволение правительства разбирать все сочинения о России, выходящие за границею, если они написаны в пределах умеренности, и чтобы эти разборы шли не через обыкновенную цензуру, а через собственную канцелярию его и. в.

В прежнее время Чижов начинал писать арифметику для простого народа и доселе занимается составлением истории художеств. Для сего последнего труда он считает нужным со временем предпринять новые путешествия: пожить года полтора в Испании, с год в Англии, с год поездить по Северной Европе, побывать в Греции и на Востоке.

Чижов носил бороду. «Ее отпустил я, — говорит он, — за границею только по общей там моде, а потом привык к ней. При том же, по страсти моей к художествам и составляя историю их, я встречал надобность входить в раскольничьи часовни, чтобы рассматривать живопись образов, а с бородою вход в эти часовни доступнее».

Что же касается до обвинения, представлявшегося против Чижова, будто бы он, находясь в Бреславле, говорил, что многие околомосковные помещики носят бороды для сближения низших сословий с высшими, то Чижов совершенно отвергает это сведение, как несправедливое, тем более, что из околомосковных дворян он не знает никого, кто бы носил бороду.

Рассмотрение дела об Украйно-славянском обществе показало, что Чижов вовсе не принадлежит к нему; равно объяснения его не обнаруживают, чтобы он питал политические намерения ко вреду нашего правительства. Последнее особенно доказывается тем, что у него не найдено никаких преступных бумаг, тогда как он возвращался из-за границы без всякого предуведомления о подозрениях против него, был арестован внезапно и, следовательно, не мог скрыть ничего, что при нем было. Нет сомнения, что он патриот русский, преданность его к государю и отечеству неограничены и заслуживают полного уважения, но тем не менее, совершив несколько путешествий по славянским землям и входив [в| рассуждения со всеми известными славянофилами, он усвоил себе их способ выражений, напыщенных и полутемных, которые могут вводить молодых людей в заблуждение. Поэтому, равно по пылкости его характера, необходимы в отношении к нему некоторые меры осторожности.

Чижов уже сбрил себе бороду.

По высочайшему государя императора повелению, г[осподи]н шеф жандармов лично изъявил Чижову благодарность за ту откровенность, с которой он написал свое показание, не скрыв ни излишней пылкости, ни того неправильного направления, в которое он увлекся. При этом его сиятельство объяснил Чижову, что правительство, нисколько не относя действий его к злоумышлению и вполне доверяя, что поступки его проистекали от добрых начал, тем не менее желает, дабы он умерял свою пылкость, излагал свои мысли с той осторожностию и точностию, которые приличны возмужалому возрасту, не допускал бы рассуждений ни о всемирном вопросе, ни об ожиданиях вступления на поприще истории нового племени, ни других полутемных выражений, могущих сбивать и вводить в заблуждение юношей; что под этим условием государь император соблаговолил дозволить ему продолжать литературные труды, высочайше разрешая присыласть свои сочинения вместо обыкновенной цензуры на рассмотрение к его сиятельству. Генерал-адъютант гр. Орлов присовокупил, что его и. в. при таком всемилостивейшем внимании к его, Чижова, образованности, надеется приобрести в нем полезного своего поборника не выступающего из пределов, правительством предначертанных, труды которого, не касаясь мечтаний славянофилов, будут поселять в новом поколении безусловную преданность к России и ее венценосцам.

После этого Чижов освобожден из-под ареста.


Мая 27

Сообщено: министру народного просвещения, чтобы он, под благовидным предлогом, отклонил от Чижова разрешение на издание журнала под названием «Русский вестник»; министру внутренних дел, чтобы в случае просьбы Чижова и дозволении вновь отправиться за границу не был выдаваем заграничный паспорт без предварительного сношения с шефом жандармов; начальнику 2-го округа корпуса жандармов об учреждении с его стороны за Чижовым самого секретного и незаметного наблюдения и генерал-адъютанту Адлербергу — о прекращении перлюстрации писем Чижова.

Между тем Чижов еще в первые дни доставления его в С. -Петербург объявил, что коляска, в которой он приехал, так же находившиеся в ней халат и 13 рубашек, принадлежат не ему, а бродскому еврею и суть контрабандные.

Случай этот Чижов объяснил следующим образом: в Бродах один еврей предложил ему ехать далее в коляске его, еврея, не сказав, что в ящике этой коляски находятся халат и рубашки; Чижов, не подозревая ничего, воспользовался сделанным ему предложением и переехал в означенной коляске через границу; но в Радзивилловской таможне объяснили ему, что коляска, халат и рубашки — контрабанда и что таким образом евреи часто вводят путешественников в обман, дабы провезти свои вещи без пошлины. В Радзивиллове коляска и вещи не были оставлены потому, что Чижова предписано было арестовать и доставить в С.-Петербург со всеми вещами.

Шефом жандармов тогда же разрешено было Чижову поступить в этом случае, как он признает удобнейшим, не представляя даже вещей в таможню, по их незначительности, но Чижов сам, желая поступить сколь возможно справедливее и законнее, являлся в департамент внешней торговли. Там объявили ему, что если он представит вещи, то дело начнется по установленным формам с допросами и продолжительною перепискою, а потому дело это нанесет ему многие беспокойства.

Чижов, озабоченный своими делами, по которым он должен немедленно отправиться из. С.-Петербурга, явившись в III отделение, просил о дозволении оставить вещи здесь, поручив одному из знакомых его продать их, и потом деньги отослать в Броды к тому еврею, которому принадлежат вещи. Эту меру находили возможною при частном разговоре с Чижовым и в департаменте внешней торговли, тем более, что коляска, халат и рубашки уже перевезены в Россию и не составляют значительной ценности. Чижову разрешено поступить по означенному его предположению.


Мая 28

Генерал-адъютант Бибиков доставил подробное показание, отобранное от бывшего студента Афанасия Марковича, присовокупляя, что студент этот содержится под арестом в Киевской крепости, доселе не высылается за болезнью и будет, по выздоровлении, немедленно отправлен в С.-Петербург.

В показании своем Маркович объясняет, что он никогда не принадлежал к Славянскому обществу и не занимался никакими предположениями о соединении славян, что только Костомаров при одном разговоре об ученых предметах сказал ему, что было бы не худо принадлежать ему, Марковичу, к обществу, которое уже составилось, и при этом показал на руке своей кольцо, как знак общества, но он, Маркович, понимая, что для ученых обществ не нужно никаких знаков, отказался от этого; через несколько же времени Костомаров при возобновлении подобного же разговора сказал со смехом, что общество уже расстроилось и более не существует, что поэтому он, Маркович, не придавал означенным словам Костомарова особенной важности и впоследствии забыл о них.

На другие вопросы Маркович отвечал, что он совещался еще с Костомаровым, Гулаком и Посядой об издании чтения для простого народа и о сборе для этого денег, но при этом не имелось ввиду ничего, кроме образования крестьян, к мысли же улучшить быт простого народа он, Маркович, приведен был тем, что часто был очевидным свидетелем их пьянства и безнравственной жизни.

Относительно писем Гулака, Белозерского и Кулиша, найденных у Марковича, последний объясняет, что хотя в них встречаются выражения, кажущиеся сомнительными, например, в письме Кулиша: «совершаются ныне в тишине дела, чреватые важными следствиями»; в письме Белозерского: «я начертал себе план действий, который расширится сильно и принесет плоды, в Полтаве много найдется таких, в которых можно посеять святую любовь к родине» и проч[ее]; но все эти выражения относятся или до ученых трудов, или до дел обыкновенной жизни, не заключая в себе никакого преступного смысла.

О найденных у Марковича возмутительных стихах он показал, что стихи эти сочинения Шевченки, что получил их от Навроцкого, оставил у себя из одного любопытства, свойственного молодым людям, раскаивается в этом и просит великодушного прощения.

Таким образом, показание Марковича обнимает почти все предметы представлявшихся против него обвинений; осталось необъясненным только донесение студента Петрова, который находясь уже в С.-Петербурге, объявил, будто Маркович был приверженцем Украино-славянского общества и весьма ревностно действовал к достижению своей цели.

Донесение Петрова едва ли не преувеличено, тем более, что никто из прочих показателей не называет Марковича участником Украино-славянского общества, которое, как уже известно, состояло только из трех лиц — Гулака, Костомарова и Белозерского. Но нет также сомнения, что Маркович принадлежит к пламенным украйнофилам. Это доказывается и его бумагами: он, например, писал к Гулаку, что если б не имел ввиду купить землю в Малороссии, то не ручался бы за свои чувства и что в деле для родины на него можно положиться «як на передни волы»; и письмами сестры его Е. фон Кирхштейн, которая укоряла его в излишней привязанности к Малороссии, доказывая, что лучше заниматься изучением русского языка, нежели малороссийского, и что патриотизмом она считает любовь не к одной какой-либо губернии, а к отечеству.

В то же время от Киевского военного губернатора доставлено показание служащего в его канцелярии титулярного советника Николая Ригельмана, который прикосновен к делу об Украино-славянском обществе потому, что в бумагах Кулиша найдены были два письма его, Ригельмана, к заграничным славянофилам Ганке и Штуру с сомнительными выражениями о славянском развитии, о возвышении простого народа, о чувстве общего братства и равенства и о том, что пора приняться за уничтожение недостойных преград, поставляемых людьми недостойными.

Ригельман в показании своем объясняет, что он, быв за границей в 1843 г., познакомился с Ганкой и Штуром, как с учеными людьми, и потом, узнав от Кулиша, что он отправляется в заграничные славянские земли, просил его отвезти к ним письма, что в этих письмах он говорил о трудах ученых славянофилов, о братстве и равенстве, с которыми встречают нас, русских, иностранные славяне; под недостойными преградами разумел те, которые в Венгрии поставляются развитию просвещения, и вообще содержание писем его относит до предметов чисто ученых, что он только случайно встречался с Костомаровым, а с Гулаком и прочими их товарищами вовсе не был знаком и не имел ни малейшего сведения об Украино-славянском обществе.

Генерал-адъютант Бибиков присовокупил, что в бумагах Ригельмана не оказалось ничего сомнительного; что в переписке его, подвергнутой перлюстрации, также ничего не открывается, что чиновник этот обращается в высшем кругу, в котором участники Украйно-славянского общества не бывали, а потому он не мог быть в связях с ними и что Ригельман хорошо образован, характера скромного и ни в чем предосудительном на замечен.

Надворный советник Чижов в своем показании упоминал о Ригельмане, как о славянофиле киевском, называя его неповоротливым и незамечательным человеком.


Мая 29

Признано возможным, не ожидая доставления в С.-Петербург из Киева бывшего студента Марковича и из-за границы помещика Савича, окончить дело насчет содержащихся в С.-Петербурге под арестом украино-славянистов, ибо дело о них произведено с такой строгостью и подробностью, что может считаться вполне обследованным.

При обзоре всех обстоятельств дела оно представляется в следующем виде:

Украйно-славянское общество существовало в исходе 1845 и начале 1846 г. между тремя лицами — Гулаком, Белозерским и Костомаровым. По предложению последнего из них, общество это называлось Славянским обществом св. Кирилла и Мефодия, а знаком приняты были кольца или образа во имя сих святых.

Цель общества состояла в присоединении к России иноземных славянских племен с тем, чтобы они были устроены на том основании, на каком состоит Царство Польское. Средством для этого украино-славянисты полагали: воодушевление славянских племен к уважению собственной их народности, изгнание из нравов их всего иноземного, уничтожение вражды и водворение согласия между ними, склонение их к исповеданию одной православной веры, заведение училищ и издание книг для простого народа.

Вскоре учредители общества сами увидели, что теоретические предположения их несообразны с практическим ходом дел и в половине 1846 г. перестали называть круг свой обществом, положив заниматься изучением истории и языков славянских, как наукой, без всякой политической цели. Хотя ввиду имеется донесение, что украино-славянисты, особенно Гулак, предавались и революционным идеям, но Белозерский, Костомаров, а после и Гулак решительно отвергли это обвинение, доказывая, что даже в мыслях их никогда не было ни народных потрясений, ни преобразования законных властей в России, а тем менее каких-либо вооруженных действий.

Кроме того, у некоторых из участников Украино-славянского общества находились: устав общества, составленный Белозерским по примеру уставов учено-литературных обществ, существующих у лужичан, чехов и сербов, рукопись преступнейшего содержания, служащая истолкновением тому же уставу и сочиненная тем же Белозерским; другая рукопись «Закон божий» или «Поднестрянка», получившая ход от Костомарова, исполненная революционных и коммунистических правил с возмутительными воззваниями к славянским племенам; также стихотворения Шевченки, самого возмутительного и дерзкого содержания, но украино-славянисты утверждают, что эти рукописи никогда не были основанием или правилами бывшего их общества.

Костомаров издал еще под псевдонимом Иеремии Галки две книги: «Украинские баллады» и «Ветка», обращающие на себя ввимание мыслями о прежних набегах казаков и гетманщине, а Гулак увеличил вину свою необыкновенно упорным запирательством, продолжавшимся два месяца, и только после очных ставок, когда увидел, что дело обнаружено во всех обстоятельствах, принес сознание.

Еще к Украино-славянскому обществу приближались, хотя не участвовали в оном, действительный студент Навроцкий и студенты Киевского университета Андрузский и Посяда:

Навроцкий, родственник Гулаку и в продолжении года жил у него на квартире, и потому не мог не знать о предположениях украино-славянистов, но он не сознался не только в этом, даже в чтении рукописи «Закон божий» и возмутительных стихотворений Шевченки, тогда как в последнем был уличен на очной ставке. Вина Навроцкого важна не по сближениям его с украино-славянистами, а по упорству его в запирательстве, которое он как бы перенял от родственника своего Гулака.

Андрузский, имеющий от роду 19 лет, сочинял стихи возмутительного содержания и проекты о государственном преобразовании в России, доходя в последних до мысли об учреждении республики; при производстве же следствия делал неосновательные показания, увеличивая вину некоторых или называя членами общества лиц, вовсе не принадлежавших к оному, но после очных ставок признал неправильность первого показания и с искренним раскаянием испрашивал прощения; он еще обнаружил себя пламенным украинофилом и даже в последнем объяснении своем упомянул, что никогда не отступится ни от малороссийского языка, ни от любви к Украйне.

Посяда в составляемых им записках и проектах просьб, содержание которых впрочем он не распространял, выражал плач о бедственном будто бы положении Малороссии и в грубых словах описывал обращение недостойных помещиков с крестьянами.

Наконец, двое, художник Шевченко и [чиновник] 9 класса Кулиш, хотя вовсе не участвовали в Украйно-славянском обществе, но были в коротких связях с учредителями общества и виновны по отдельным своим собственным, действиям.

Шевченко сочинял стихи на малороссийском языке, самого возмутительного содержания. В них он то выражал плач о мнимом порабощении и бедствиях Украины, то возглашал о славе гетманского правления и прежней вольнице казачества, то с невероятною дерзостью изливал клеветы и желчь на особ, к которым обязан питать благоговейное уважение.

Кулиш в изданных им сочинениях «Повесть об украинском народе», «Украина» и «Михайло Чарнышенко» с восторгом описывал дух прежнего казачества, наезды гайдамаков изображал в виде рыцарства, представлял историю этого народа едва ли не знаменитее всех историй, славу его называл всемирною, приводил песни украинские, в которых выражается любовь к вольности, намекал, что этот дух не простыл и доселе таится в малороссиянах, описывал распоряжения императора Петра I и преемников его в виде угнетений и подавления прав народных.

Сочинения Кулиша могли столько же поселять в малороссиянах мысли о возможности существовать отдельно, сколько стихотворения Шевченки, и тем более производить вреда, что одно из них издано «для детей старшего возраста». Разница между этими двумя писателями та, что Кулиш, увлекаясь любовью к родине, не предполагал, чтобы мнения его могли быть приняты в дурном смысле и, когда указали ему на двусмысленные места в его книгах, он с ужасом увидел, что мысли его действительно могли сделаться причиной больших беспорядков.

Вообще вред от украйнофилов мог происходить хотя медленный, но тем более опасный, что они, быв при воспитании юношества, имели случай посевать в возрастающем поколении испорченность и приготовлять будущие неустройства.

Обо всем этом было всеподданнейше доложено государю императору и его величество высочайше повелеть соизволил:

1) Гулака, как главного руководителя Украино-славянского общества, весьма долго запиравшегося, а еще более, как человека, способного на всякое вредное для правительства предприятие, заключить в Шлиссельбургскую крепость на три года и потом, буде исправится в образе мыслей, отправить в отдаленную губернию под строжайший надзор.

2) Костомарова, хотя вспоследствии сознавшегося во всех преступлениях, но виновного особенно потому, что он был старее всех по летам, а по званию профессора обязан был отвращать молодых людей от дурного направления, заключить в Алексеевский равелин на один год и после того отправить в Вятку на службу, но никак не по ученой части, с учреждением за ним строжайшего надзора.

3) Белозерского за откровенность и во уважение того, что он, при искреннейшем раскаянии, дал точное и положительное сведение об Украино-славянском обществе, определить на службу в Олонецкой губернии, не лишая его преимуществ, прежде приобретенных, но не по ученой части, и с учреждением за ним надзора.

4) Шевченку определить рядовым в Отдельный оренбургский корпус с правом выслуги под строжайший надзор, с запрещением писать и рисовать, дабы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений.

5) Кулиша, воспретив ему писать, заключить в Алексеевский равелин на четыре месяца и потом отправить на службу в Вологду, никак не по ученой части, с учреждением за ним строжайшего надзора, и с тем, чтобы он не был увольняем ни в Малороссию, ни за границу.

6) Андрузского в уважение того, что молод летами и искренно повинился в своих преступлениях, отправить для окончания курса наук в Казанский университет и потом определить на службу в одну из великороссийских губерний с учреждением за ним и во время учения и на службе строгого надзора, а также не увольнять его в Малороссию.

7) Навроцкого отправить в Вятку, выдержать его там шесть месяцев в тюремном заключении и после того определить на службу в один из уездных городов Вятской губернии по назначению губернатора, с учреждением за ним строгого надзора.

8) Посяде вменить в наказание содержание под арестом и отправить его в Казанский университет для окончания курса наук, потом определить на службу в одну из великороссийских губерний.

9) Белозерскому, Навроцкому, Андрузскому и Посяде [выдать] по 200 р[уб]. серебром на обмундирование и первоначальное обзаведение.

10) Матери Костомарова и жене Кулише, во все время содержания в крепости сына первой и мужа последней, выдавать жалование, какое получали Костомаров и Кулиш, дозволив им видеться в крепости с сыном и мужем, но не иначе, как при коменданте.

11) Жене коллежского асессора Мазуровой, которая прибыла в С.-Петербург с дочерью своей, невестой Костомарова, выдать 300 р[уб]. серебром на возвратный путь в Киев.

12) Напечатанные сочинения Шевченки «Кобзарь», Кулиша «Повесть об украинском народе», «Украина» и «Михайло Чарнышенко», Костомарова «Украинские баллады» и «Ветка» запретить и изъять из продажи.

13) Цензорам, дозволившим печатать упомянутые сочинения, сделать строгий выговор, с тем, чтобы это не лишало их никаких прав, службой приобретенных, как людей отлично аттестованных и сделавших ошибку более по неосторожности, нежели по умышлению; и от министра просвещения предписать вообще цензорам обращать на труды литераторов более строгое внимание.

14) Генерал-адъютантам Бибикову и Кокошкину сообщить, чтобы они наблюдали во вверенных им губерниях, не остались ли в обращении стихотворения Шевченки, рукопись «Закон божий» и другие возмутительные сочинения, также не питаются ли мысли о прежней вольнице, гетманщине и о правах на отдельное существование; чтобы обращали внимание на тех, которые особенно занимаются малороссийскими древностями, историею и литературою и старались бы прекращать в этой области наук всякое злоупотребление, но самым незаметным и осторожным образом, без явных преследований и сколь возможно не раздражая уроженцев Малороссии.

15) Студента Киевского университета Петрова, который донес о существовании Украйно-славянского общества и тем доставил правительству возможность прекратить зло в самом начале, определить сверх штата в III отделение С. е. и. в. канцелярии, с чином и правами по производству в дальнейшие чины наравне с действительными студентами университетов, выдав ему на обмундирование 500 р[уб]. серебром, с тем, чтобы впоследствии сделано было ему приличное денежное вспомоществование, смотря по степени его усердия к службе. Сверх того матери Петрова, получающей с детьми пенсии 100 р[уб]. серебром, увеличить эту пенсию до 200 р[уб]. серебром в год.

Счастливое обнаружение Украйно-славянского общества и уничтожение оного в самом корне, конечно упрочит на десятки лет то спокойствие в Малороссии, которое там могло быть нарушено.

Между тем производство дела об Украйно-славянском обществе показало, что славянофильские идеи не принадлежат одним лицам, прикосновенным к упомянутому делу, но составляют предмет рассуждений многих ученых людей.

У нас славянофилы, большей частью московские писатели, доселе действуют в видах нашего правительства. Заботясь об утверждении языка и образа мыслей собственно русских, об очищении нашей народности от излишних примесей иноземного; они могут быть благодетельными двигателями в государстве, орудиями самостоятельности и могущества его, так что правительство должно поощрять их.

В Киеве же и Малороссии славянофильство превратилось было в украйнофильство. Там молодые люди с идеей соединения славян соединяют мысли о восстановлении языка, литературы и нравов Малороссии, доходя даже до мечтаний о возвращении времен прежней вольницы и гетьманщины.

Хотя из этих двух направлений украинофильство опаснее, но и славянофилы, выражаясь напыщенно и двусмысленно о всемирном вопросе насчет славян, об ожидании выступления нового племени на поприще истории и проч[ее] нередко заставляют сомневаться, не кроются ли под их патриотическими возгласами и противных нашему правительству целей.

И славянофилы и украинофилы, в особенности первые, не заговорщики, не злоумышленники и увлекаются только: первые — модным направлением наук, а вторые — пылкой любовью к своей родине, но правительство должно принять некоторые меры осторожности как относительно славянофилов, чтобы возгласы их о присоединении к России иноземных славян не навлекли неудовольствие соседственных держав, владеющих славянами, так и особенно против украинофилов; ибо мысли последних о восстановлении народности их родины могут повести малороссиян, а за ними и других подвластных России народов к желанию существовать самобытно.

Об этом также было всеподданнейше доложено государю императору и хотя министр народного просвещения уже принял меры для направления трудов ученых к рассуждениям о народности, языке и литературе собственно русских, но е. и. в. указать соизволил, объявить еще положительное высочайшее повеление, чтобы наставники и писатели действовали в духе и видах правительства, отнюдь не допуская ни на лекциях, ни в книгах и журналах никаких предположений о присоединении к России иноземных славян, и вообще ни о чем, что принадлежит правительству, а не ученым, чтобы они рассуждали сколь возможно осторожнее там, где дело идет о народности или языке Малороссии и других подвластных России земель, не давая любви к родине перевеса над любовью к отечеству, чтобы все выводы ученых и писателей клонились к возвышению не Малороссии, Польши и прочих стран отдельно, а Российской империи в совокупности народов ее составляющих, чтобы цензоры обращали строжайшее внимание особенно на московские, киевские и харьковские периодические издания и на все книги, печатаемые в славянофильском духе, не допуская в них тех полутемных и двусмысленных выражений, которыми они изобилуют, и которые, хотя не заключают в себе злоумышленной цели, могут однако же людей злонамеренных приводить к предположениям о самостоятельности и прежней вольнице народов, подвластных России.


Мая 30

Высочайшее решение и о наказаниях и о милостях объявлено всем кому следовало. При этом обратили на себя внимание Шевченко, Костомаров, Белозерский и жена Кулиша.

Шевченко принял это объявление с величайшей покорностью, выражал за дарованное ему право выслуги глубочайшую благодарность к государю императору и с раскаянием, сквозь слезы, говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. При этом Шевченко сказал, что не получил никакого воспитания и образования до самого того времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов и других молодых людей, которые совратили его с прямой дороги. Он обещал употреблять все старания вполне исправиться и сделаться достойным оказанного ему снисхождения.

Костомаров особенно тронут был объявлением, что государь император всемилостивейше повелел матери его, Костомарова, во время содержания его в крепости, производить жалование, которое он получал, дозволив ей видеться с ним во время его заключения. При этом объявлении Костомаров залился слезами и, упав на колени, возсылал молитвы и е. и. в., выражая неограниченную благодарность. Между прочим он сказал, что в иностранных государствах за столь важное преступление поступили бы по точной букве закона, а ему милосердием государя дарована еще возможность загладить преступления будущей усердною службою.

Белозерский, тронутый до глубины души оказанным ему снисхождением, не находил слов для выражения глубочайшей благодарности к государю императору, столь милостиво соизволившему поступить с ним. Не довольствуясь этим, он испросил дозволения и написал письмо к г[осподину] шефу жандармов, изъявляя чувства благодарности к его сиятельству и прося довести о его верноподданнической, неограниченной преданности до высочайшего сведения.

Жена Кулиша (сестра Белозерского), при объявлении монаршего повеления о выдаче ей в продолжении четырех месяцев жалованья ее мужа, и о разрешении видеться с ним в крепости, изъявила столько же искреннейшую благодарность, как и брат ее.

После этого высочайший приговор исполнен следующим образом:

Костомаров и Кулиш переданы в распоряжение коменданта С.-Петербургской крепости, а Шевченко — военному министру.

Гулак, Белозерский, Навроцкий, Андрузский и Посяда отправлены в сопровождении жандармских офицеров: первый — в Шлиссельбург, к коменданту; второй в Петрозаводск и третий в Вятку, к гражданским губернаторам, а последние два в Казань к исправляющему должность попечителя Казанского учебного округа. Как Навроцкий, Андрузский и Посяда должны ехать по одному казанскому тракту, то они отправлены с такой рассрочкой во времени, чтобы в дороге не могли встретиться. Пожалованные же Белозерскому, Навроцкому, Андрузскому и Посяде деньги, по 200 р[уб]. серебром, посланы к губернаторам и попечителю казанского учебного округа, дабы Белозерскому и Навроцкому выданы были оные по определении их на службу, а Посяде и Андрузскому выдавались по мере их надобности. 300 р[уб]. серебром отосланы к Мазуровой (матери невесты Костомарова), а для распоряжения к производству матери Костомарова и жене Кулиша жалования сына первой и мужа последней, потребовано сведение из Министерства народного просвещения, сколько Костомаров и Кулиш получали жалованья.

Равно сделаны все должные распоряжения к производству увеличенной пенсии матери студента Петрова и к определению последнего в III отделение, с предоставленными ему преимуществами и с назначением содержания наравне с самым меньшим окладом чиновников III отделения — по 515 р[уб]. серебром в год; а пожалованные Петрову в пособие 500 р[уб]. серебром будут выдаваться ему по мере надобности.

Действительному тайному советнику гр. Уварову и генерал-адъютантам Бибикову и Кокошкину подробно сообщены все обстоятельства дела для исполнения по предметам, относящимся до их распоряжений.

Равным образом обо всем доведено до сведения наместника Царства Польского и министра внутренних дел.

Министр народного просвещения, которому сообщено было потом, что надворному советнику Чижову объявлено высочайшее повеление, дабы он все сочинения свои представлял не в обыкновенную цензуру, а к шефу жандармов, уведомил, что Чижов являлся к нему, гр. Уварову, объясняя, между прочим, о желании своем издавать журнал; но ему решительно объявлено, что получит дозволение только тогда, когда правительство найдет, по обстоятельствам, удобным умножить число периодических изданий, ныне же он на это рассчитывать не может.

Генерал-адъютант Бибиков доставил письмо со вложением трех р[уб]. серебром, полученные в Киеве на имя студента Александра Андрузского, полагая, что это письмо следует студенту Андрузскому. Но по справке оказалось, что Андрузского зовут Егором и сам он объяснил, что в Киевском университете есть другой студент, даже не родственник ему, Александр Андрузский 23, и что письмо писано к сему последнему. Потому письмо, не заключавшее в себе ничего важного, и деньги возвращены в Киев для выдачи по принадлежности.

От него же, генерал-адъютанта Бибикова, доставлено письмо на малороссийском языке, найденное в Киеве в бывшей квартире Костомарова из С.-Петербурга без подписи фамилии на имя Кулиша.

Это письмо не заключает в себе обстоятельств особенно важных, но тем не менее обнаруживает в сочинителе приверженцев Украйны, с насмешкою и как бы с недоброжелательством взирающего на русских. В одном месте письма своего он говорит: «Когда читаешь сочинения Шевченки, то чувствуешь какую-то высшую силу поэзии!» В другом месте, описывая собственный свой безразсудный поступок о переходе своем (в феврале месяце) через Неву не по общей дороге, а по едва проложенной тропинке, на которой чуть было не попал в полынью, он прибавляет: «Полуумная москальва верно невод тянула или что-нибудь!»

Кулиш объяснил, что письмо это было писано к нему сотоварищем его по Новгород-Северской гимназии Петром Сердюковым. По справке же оказалось, что Сердюков, бывший студент Киевского университета, уроженец Черниговской губернии, жительствует в С.-Петербурге без всяких занятий и неизвестно, чем содержит себя. Впрочем в двух квартирах, в которых он жил, отзываются о нем одобрительно.

За Сердюковым учрежден секретный присмотр и предположено пригласить его в III отделение.

Соображение обстоятельств, относящихся до бывшего студента Киевского университета Марковича и служащего в канцелярии киевского военного губернатора титулярного советника Ригельмана, которых показания рассмотрены 28 мая, привело к следующим заключениям:

Маркович хотя не принадлежал к Украино-славянскому обществу, но был приглашаем вступить в оное, и не донес об этом, заботился с другими украино-славянами об издании книг для образования простого народа, хранил у себя возмутительные стихи и питает такую привязанность к родине своей, Малороссии, какую должен питать к отечеству, России.

Ригельман во время бытности, в 1843 г., за границей, свел связи с западными славянофилами, Ганкой и Штуром, и в двух письмах к ним употребил сомнительные выражения о славянском развитии, о возвышении простого народа, о чувстве общего братства и равенства и проч[ее]. Впрочем Ригельман истолковывает эти выражения в ученом смысле, доказывая, что с киевскими украино-славянистами он даже не был знаком и не имел о их обществе никакого понятия, а генерал-адъютант Бибиков засвидетельствовал, что Ригельман ни в чем предосудительном не замечен.

По всеподданейшему докладу об этом, государь император высочайше повелеть соизволил: Марковичу вменить в наказание содержание в Киевской крепости и выслать его на службу в Орловскую губернию, с воспрещением увольнять в Малороссию, доколе не докажет безвредность своего образа мыслей усердною службою и степенным поведением, а за Ригельманом учредить строгий надзор и оставить его в настоящем положении, если генерал-адъютант Бибиков примет на свою ответственность, что от него, Ригельмана, не произойдет никаких вредных последствий, в противном же случае перевести его на службу, не лишая приобретенных им преимуществ, в одну из великороссийских губерний под строгий надзор.


Мая 31

Об исполнении таковой монаршей воли сообщено министру внутренних дел и киевскому военному губернатору, с тем, чтобы последний уведомил, которая из упомянутых двух мер будет принята относительно Ригельмана, а также предписано, чтобы за Марковичем, по доставлении его в Орловскую губернию, имелось со стороны корпуса жандармов секретное наблюдение.


Июня 2

Определенный рядовым в Отдельный оренбургский корпус Тарас Шевченко перед отправлением его из III отделения, объявил, что у киевского гражданского губернатора остались рисунки его, киевские виды, и ящик с разными вещами. Действительному статскому советнику Фундуклею сообщено о доставлении этих рисунков и ящика в III отделение для отправления по принадлежности.

Из Киева доставлен бывший студент Маркович, о котором дело высочайше решено и о высылке которого на службу в Орловскую губернию уже объявлено 31 мая к исполнению кому следовало.


Июня 3

Министр народного просвещения уведомил, что Костомаров и Кулиш получали штатного жалования: первый по 600 р[уб]., а второй по 643 р[уб]. 31 коп. серебром в год. Вследствие сего сообщено министру финансов о доставлении в III отделение, на известное его и. в. употребление, жалования Костомарова за год и Кулиша за четыре месяца, то есть за то время, которое они будут содержаться в Алексеевском равелине, — всего 814 руб. 43 коп. серебром для выдачи матери Костомарова и жене Кулиша.

Еще в апреле месяце, при всеподданнейшем докладе описи бумаг Марковича, между которыми находятся письма сестры его Е. фон Кирхштейн, весьма замечательные по уму, правильности суждений насчет значения любви к родине и любви к отечеству и по истинному русскому патриотизму, государь император против выписки из этих писем собственноручно написать соизволил: «Узнать кто она, где она, где воспитывалась и кто муж ее?»

Как из писем фон Кирхштейн невозможно было безошибочно определить ее местопребывание, то исполнение монаршей воли приостановлено было до прибытия в С.-Петербург брата ее.

Маркович был спрошен по этому предмету и объявил следующее:

Сестра его, Екатерина, имеет фамилию Керстен, а Кирхштейн подписалась на нескольких из своих писем, вероятно, потому, что желала придать своей фамилии философический смысл Kirch и Stein 24. Она Марковичу внучатная сестра, имеет около 20 лет от роду и находится еще в девицах. Жительствует она у своего родителя, майора Керстена, который служит судьею в Золотоношском суде Полтавской губернии. Девица Керстен получила воспитание домашнее. «Воспитанием ее, — говорит Маркович, — были благие нравы семьи и образованная мать». Детьми своими, в письмах к брату, она называет сирот, четырех малолетних братьев и сестер своих от второго брака ее родителя, уже лишившихся своей матери. Майор Керстен, недостаточного состояния, в недавнем времени потерпел от пожара и ныне с семейством своим, в том числе и с старшей дочерью Екатериной, живет в чужом доме, поддерживаясь христианским великодушием одного соседа.


Июня 4

Маркович отправлен из III отделения, в сопровождении жандармского офицера, в город Орел, к военному губернатору, которому сообщено для исполнения, последовавшее насчет Марковича высочайшее повеление; равно извещены об этом министр внутренних дел и киевский военный губернатор.


Июня 5

Из С.-Петербургского почтамта доставлено письмо, полученное из Николаева на имя заключенного в Шлиссельбургскую крепость Николая Гулака от родителя его, помещика Херсонской губернии.

В письме этом отец удивляется молчанию сына, выражает отчаяние матери, даже изъявляет опасение насчет жизни сына и просит с первой почтой уведомить о себе.

Письмо это отправлено к Шлиссельбургскому коменданту для передачи Николаю Гулаку с тем, чтобы последний написал к родителям своим письмо, поместив в оном одни родственные объяснения, и чтобы письмо его было доставлено в III отделение для отправления по назначению.

По дальнейшему наблюдению за студентом Сердюковым оказалось, что он три года обучался в университете св. Владимира, потом год в Московском, а ныне считается вольным слушателем в С.-Петербургском университете.

Как, с одной стороны, такие частые переходы из университета в университет наводят сомнение в благонадежности Сердюкова, а, с другой, письмо его к Кулишу показывает, что он принадлежит к приверженцам Украйны и питает нерасположение к русским, то министру народного просвещения сообщено об учреждении за Сердюковым секретного, но строгого наблюдения.


Июня 9

Генерал-адъютант Бибиков уведомил, что учитель Каменецкой гимназии Чуйкевич, вытребованный в Киеве и заключенный в крепость, оказался неприкосновенным к Украино-славянскому обществу; ибо он был знаком с Костомаровым без всяких отношений к обществу св. Кирилла и Мефодия, а навлекавшее сомнение письмо его объяснилось в смысле домашнем, касающемся до собственных дел его, Чуйкевича. Поэтому Чуйкевич освобожден из крепости и возвращен к месту его служения.


Июня 14

По всеподданнейшему докладу о девице Керстен, которая в письмах своих излагала благие советы заблуждавшемуся родственнику ее, бывшему студенту Марковичу, государь император высочайше повелеть соизволил: выдать упомянутой девице 1000 руб. серебром в уважение высоких чувств ее и в пособие по случаю тех потерь, которые она могла понести от пожара, происшедшего в доме ее родителя; сверх того, спросить начальницу Полтавского института благородных девиц, не пожелает ли она иметь девицу Керстен, когда последняя достигнет более зрелого возраста, классной дамой в институте.

О пожалованных деньгах писано министру финансов и самой девице Керстен, а о сношении с начальницею Полтавского института сообщено статс-секретарю Лонгинову.


Ч. XIX, арк. 85 — 168. Автограф.











Частина дев’ятнадцята

ЖУРНАЛ СЛІДСТВА


1 Журнал вів Л. В. Дубельт. — Док. № 447.

2 На полі проти слів «Киевского университета Петрова, что существует Славянское общество» помітка Л. В. Дубельта: «По мере составления сего журнала его величество изволил читать оный».

Г[енерал]-л[ейтенант] Дубельт.

 — Док. № 447.

3 На полі проти слів «в Полтаве несколько благородномыслящих» помітка О. Ф. Орлова: «Об сих двух офицерах я снесусь с военным министром». — Док. № 447.

4 На полі проти слів: «насчет Кулиша сделано распоряжение» помітка О. Ф. Орлова: «О сем распоряжении я умалчиваю перед министром] народного просвещения, дабы Кулиш с большею уверенностию своей независимости возвратился в Россию». — Док. № 447.

5 В тексті помилково: «Кулиш». — Док. № 447.

6 Далее о Вородинове будет распоряжение. — Прим. док. — Док. № 447.

7 «Записки учителя фехтования» (франц.). — Док. № 447.

8 С бумагами Кулиша из Варшавы доставлены и бумаги родственника его Белозерского, который жил там на одной с Кулишом квартире. — Прим. док. — Док. № 447.

9 Кипріана (франц.). — Док. № 447.

10 На полі проти слів: «дворянин Чижов, который находится за границею» помітка О. Ф. Орлова. «Говорят, наставник молодого гр. Уварова». — Док. № 447.

11 «Повесть об украинском народе». — Док. № 447.

12 «Полігрімка» — польськ. — Док. № 447.

13 Это та самая книга Кулиша, в которой он поместил мысли о прежнем духе казачества и вольности малороссиян, везде замечая, что этот дух доселе таится в Малороссии. — Прим. док. — Док. № 447.

14 На полі проти слів: «не доставило его самого в С.-Петербург» помітка О. Ф. Орлова: «Прислать в Петербург». — Док. № 447.

15 «К верным сынам Украины». — Док. № 447.

16 В тексті «Перебедня». — Док. № 447.

17 В тексті помилково «Затырневич». — Док. № 447.

18 В тексті помилково «Трысяло». — док. № 447.

19 Француз. (франц.). — Док. № 447.

20 Шахрай (франц.). — Док. № 447.

21 В тексті помилково «Дуная». — Док. № 447.

22 В тексті «Коляра». — Док. № 447.

23 Потрібно Андрущенко. — Док. № 447.

24 Кам’яна церква (нім.). — Док. № 447.






Див. також:
Доповідь О. Ф. Орлова Миколі I про діяльність членів Кирило-Мефодіївського товариства
Справа про слов’янофільство та українофільство
Вибрані документи з матеріалів слідчих справ Кирили-Мефодіївського товариства
Книги буття українського народу
Записка Василя Білозерського







‹‹   Головна


Вибрана сторінка

Арістотель:   Призначення держави в людському житті постає в досягненні (за допомогою законів) доброчесного життя, умови й забезпечення людського щастя. Останнє ж можливе лише в умовах громади. Адже тільки в суспільстві люди можуть формуватися, виховуватися як моральні істоти. Арістотель визначає людину як суспільну істоту, яка наділена розумом. Проте необхідне виховання людини можливе лише в справедливій державі, де наявність добрих законів та їх дотримування удосконалюють людину й сприяють розвитку в ній шляхетних задатків.   ( Арістотель )



Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть мишкою ціле слово та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.